Жив ли адмирал Лейтон или убит, а если убит, чаще ли леди Барбара Лейтон будет вспоминать Хорнблауэра, своего воздыхателя, как развивается беременность Марии, как английская публика расценивает капитуляцию "Сатерленда" и, в особенности, как расценивает ее леди Барбара - сомнения и тревоги сменялись, как плавучий мусор в водовороте его сознания. На конюшне били копытами лошади, каждые два часа сменялись часовые за дверью и за окном.
V
Заря только брезжила, наполняя комнату серым утренним светом, когда звон ключей и топот подошв возвестили о появлении жандармского сержанта.
- Карета тронется через час, - объявил он, - лекарь будет через полчаса. Попрошу господ приготовиться.
Буша заметно лихорадило - Хорнблауэр увидел это сразу, когда, еще не сменив вышитую ночную рубашку на мундир, склонился над носилками.
- Я в полном порядке, сэр, - сказал Буш, однако лицо его горело, руки стискивали одеяло. Хорнблауэр подозревал, что даже то сотрясение пола, которое производят они с Брауном при ходьбе, причиняет Бушу боль.
- Я готов помочь вам, чем могу, - сказал Хорнблауэр.
- Нет, сэр. Если вы не против, давайте подождем врача.
Хорнблауэр умылся и побрился холодной водой - теплой ему не давали с самого "Сатерленда". Больше всего ему хотелось искупаться под холодной струей из помпы, при одной этой мысли по коже побежали мурашки. Мерзко было мыться намыленной рукавичкой, по несколько дюймов в один прием. Браун одевался в уголке и, когда капитан умылся, бесшумно проскользнул к умывальнику. Вошел лекарь с чемоданчиком.
- Как сегодня раненый? - спросил он поспешно. Хорнблауэру показалось, что врач с явной тревогой разглядывает горячечное лицо Буша.
Лекарь встал на колени, Хорнблауэр опустился рядом. Лекарь размотал бинты - обрубок задергался в крепких докторских пальцах. Лекарь взял руку Хорнблауэра и положил ее на кожу над раной.
- Тепловато, - сказал лекарь. Хорнблауэру нога показалась совсем горячей. - Это может быть хорошим знаком. Сейчас проверим.
Он ухватил лигатуру пальцами и потянул. Нить змейкой выскользнула из раны.
- Отлично! - сказал лекарь. - Превосходно! Он внимательной разглядывал клочья плоти на узелке, потом наклонился обозреть тонкую струйку гноя, вытекшую из раны на месте выдернутой лигатуры.
- Превосходно! - повторил лекарь.
Хорнблауэр поворошил в памяти, вспоминая многочисленные рапорты, которые приносили ему корабельные врачи, а так же устные комментарии последних. Из подсознания всплыли слова "доброкачественный гной" - это было важное отличие между дренированием стремящейся исцелиться раны и зловонным соком отравленной плоти. Судя по замечаниям лекаря, гной был именно доброкачественный.
- Теперь другую, - сказал лекарь. Он потянул за оставшуюся лигатуру, но исторг только вопль боли (полоснувший Хорнблауэра по сердцу), да конвульсивные подергивания истерзанного тела.
- Не готова, - сказал лекарь. - Однако, полагаю, речь идет о нескольких часах. Ваш друг намерен сегодня продолжить путь?
- Мой друг не распоряжается собой, - сказал Хорнблауэр на нескладном французском. - Вы считаете, что продолжать путь было бы неразумно?
- Весьма неразумно, - сказал лекарь. - Дорога причинит больному большие страдания и поставит под угрозу выздоровление.
Он пощупал Бушу пульс и задержал руку на лбу.
- Весьма неразумно, - повторил он.
Дверь отворилась и вошел сержант.
- Карета готова, - объявил он.
- Я еще не перевязал рану. Выйдите, - произнес доктор резко.
- Я поговорю с полковником, - сказал Хорнблауэр. Он проскользнул мимо сержанта, который запоздало попытался преградить ему путь, выбежал в коридор и дальше во двор гостиницы, где стояла карета. Лошадей уже запрягли, чуть дальше седлали своих скакунов жандармы. Полковник Кайяр в синем с красном мундире, начищенных сапогах и с подпрыгивающим при ходьбе орденом Почетного Легиона как раз пересекал двор.
- Сударь, - обратился к нему Хорнблауэр.
- Что такое?
- Лейтенанта Буша везти нельзя. Рана тяжелая, и приближается кризис.
Ломанные французские слова несвязно слетали с языка.
- Я не нарушу приказ, - сказал Кайяр. Глаза его были холодны, рот сжат.
- Вам не приказано его убивать.
- Мне приказано доставить его в Париж как можно быстрее. Мы тронемся через пять минут.
- Но, сударь... Неужели нельзя подождать хотя бы день...
- Даже пираты должны знать, что приказы выполняются неукоснительно.
- Я протестую против этих приказов во имя человечности...
Фраза получилась мелодраматическая, но мелодраматической была и сама минута, к тому же из-за плохого знания французского Хорнблауэру не приходилось выбирать слова. Ушей его достиг сочувственный шепот, и, обернувшись, он увидел двух служанок в фартуках и хозяина - они слышали разговор и явно не одобряли Кайяра. Они поспешили укрыться на кухне, стоило тому бросить на них яростный взгляд, но Хорнблауэру на минуту приоткрылось, как смотрит простонародье на имперскую жестокость.
- Сержант, - распорядился Кайяр, - поместите пленных в карету.
Противиться было бессмысленно. Жандармы вынесли носилки с Бушем и поставили их в карету. Хорнблауэр и Браун бегали вокруг, следя, чтоб не трясли без надобности. Лекарь торопливо дописывал что-то на листке, который вручил Хорнблауэру его росасский коллега. Служанка, стуча башмаками, выскочила во двор с дымящимся подносом, который передала Хорнблауэру в открытое окно. На подносе был хлеб и три чашки с черной бурдой - позже Хорнблауэр узнал, что такой в блокадной Франции кофе. Вкусом она напоминала отвар из сухарей, который Хорнблауэру случалось пить на борту в долгих плаваньях без захода в порт, однако была горячая и бодрила.
- Сахара у нас нет, - сказала служанка виновато.
- Неважно, - отвечал Хорнблауэр, жадно прихлебывая.
- Какая жалость, что бедненького раненого офицера увозят, - продолжила девушка. - Эти войны вообще такие ужасные.
У нее был курносый носик, большой рот и большие карие глаза - никто бы не назвал ее хорошенькой, но сочувствие в ее голосе растрогало бы любого арестанта. Браун приподнял Буша за плечи и поднес чашку к его губам. Тот два раза глотнул и отвернулся. Карета вздрогнула - кучер и жандарм влезли на козлы.
- Эй, отойди! - заорал сержант.
Карета дернулась и покатилась по дороге, копыта зацокали по булыжникам. Последнее, что Хорнблауэр увидел, было отчаянное лицо служанки, когда та увидела карету, уезжающую вместе с подносом.
Судя по тому, как мотало карету, дорога была плохая, на одном ухабе Буш с шумом потянул воздух. Раздувшемуся, воспаленному обрубку тряска, должно быть, причиняла нестерпимую боль. Хорнблауэр подсел и взял Буша за руку.
- Не тревожьтесь, сэр, - сказал Буш, - я в порядке.
Карету опять тряхнуло, Буш сильнее сжал его руку.
- Мне очень жаль, Буш, - вот и все, что Хорнблауэр мог сказать: капитану трудно говорить с лейтенантом о таких личных вещах, как жалость и сопереживание.
- Мы тут ничего не можем поделать, - сказал Буш, пытаясь изобразить улыбку.
Полнейшее бессилие угнетало больше всего. Хорнблауэр обнаружил, что ему нечего говорить, нечего делать. Пахнущая кожей внутренность кареты давила на него. Он с ужасом осознал, что им предстоит провести в этой тряской тюрьме еще дней двадцать. Он начал беспокоиться, и, наверно, состояние это передалось Бушу - тот мягко отнял руку и повернулся на подушку, чтобы капитан мог хотя бы шевелиться в тесном пространстве кареты.
Иногда за окном проглядывало море, с другой стороны тянулись Пиренеи. Высунув голову, Хорнблауэр заметил, что сопровождающих поубавилось. Два жандарма ехали впереди, остальные четверо - позади кареты, сразу за Кайяром.