ВТОРОЙ ЦВЕТОК
Зернов шагнул к укутанному Вано, отдернул мех от его лица и резко спросил американца:
- Он?
Мартин осторожно и, как мне показалось, испуганно подошел ближе и неуверенно произнес:
- Н-нет...
- Вглядитесь получше, - еще резче сказал Зернов.
Летчик недоуменно покачал головой.
- Ничего похожего, сэр. Мой лежит у самолета. И потом... - прибавил он осторожно, - я еще не знаю, человек ли он.
В этот момент Вано открыл глаза. Взгляд его скользнул по стоящему рядом американцу, голова оторвалась от подушки и опять упала.
- Это... не я, - сказал он и закрыл глаза.
- Все еще бредит, - вздохнул Толька.
- Наш товарищ ранен. Кто-то напал на него. Мы не знаем кто, - пояснил американцу Зернов, - поэтому, когда вы сказали... - Он деликатно умолк.
Мартин подвинул Толькины санки и сел, закрыв лицо руками и покачиваясь, словно от нестерпимой боли.
- Я не знаю, поверите ли вы мне или нет, настолько все это необычно и не похоже на правду, - рассказал он. - Я летел на одноместном самолете, не спортивном, а на бывшем истребителе - маленький "локхид", - знаете? У него даже спаренный пулемет есть для кругового обстрела. Здесь он не нужен, конечно, но по правилам полагается содержать оружие в боевой готовности: вдруг пригодится. И пригодилось... только безрезультатно. Вы о розовых "облаках" слышали? - вдруг спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил, только судорога на миг скривила рот: - Я настиг их часа через полтора после вылета...
- Их? - удивленно переспросил я. - Их было несколько?
- Целая эскадрилья. Шли совсем низко, мили на две ниже меня, большие розовые медузы, пожалуй, даже не розовые, а скорее малиновые. Я насчитал их семь разной формы и разных оттенков, от бледно-розовой незрелой малины до пылающего граната. Причем цвет все время менялся, густел или расплывался, как размытый водой. Я сбавил скорость и снизился, рассчитывая взять пробу: для этого у меня был специальный контейнер под брюхом машины. Но с пробой не вышло: медузы ушли. Я нагнал их, они опять вырвались, без всяких усилий, будто играючи. А когда я вновь увеличил скорость, они поднялись и пошли надо мной - легкие, как детские шарики, только плоские и большие: не только мою канарейку, а четырехмоторный "боинг" прикроют. А вели они себя как живые. Только живое существо может так действовать, почуяв опасность. И я подумал: если так, значит, и сами они смогут стать опасными. Мелькнула мысль: не уйти ли? Но они словно предвидели мой маневр. Три малиновые медузы с непостижимой быстротой вырвались вперед и, не разворачиваясь, не тормозя, с такой же силой и быстротой пошли на меня. Я даже вскрикнуть не успел, как самолет вошел в туман, неизвестно откуда взявшийся, и даже не в туман, а в какую-то слизь, густую и скользкую. Я тут же все потерял - и скорость, и управление, и видимость. Рукой, ногой двинуть не могу. "Конец", - думаю. А самолет не падает, а скользит вниз, как планер. И садится. Я даже не почувствовал, когда и как сел. Словно утонул в этой малиновой слякоти, захлебнулся, но не умер. Смотрю: кругом снег, а рядом - самолет, такой же, как и мой - "локхид"-маленький. Вылез, бросился к нему, а из кабины мне навстречу такой же верзила, как и я. То ли знакомый, то ли нет - сообразить не могу. Спрашиваю: "Ты кто?" "Дональд Мартин, - говорит. - А ты?" А я смотрю на него, как в зеркало. "Нет, врешь, - говорю, - это я Дон Мартин", - а он уже замахнулся. Я нырнул под руку и левой в челюсть. Он упал и виском о дверцу - хрясь! Даже стук послышался. Смотрю: лежит. Пнул его ногой - не шелохнулся. Потряс голова болтается. Я подтащил его к своему самолету, думал: доставлю на базу, а там помогут. Проверил горючее - ни капли. Дам радиограмму хотя бы - так рация вдруг замолчала: ни оха, ни вздоха. Тут у меня голова совсем помутилась: выскочил и побежал без цели, без направления - все одно куда, лишь бы дальше от этого сатанинского цирка. Все молитвы позабыл, и перекреститься некогда, только шепчу: Господи Иисусе да санта Мария.
И вдруг вашу палатку увидел. Вот и все.
Я слушал его, вспоминая свое испытание, и, кажется, уже начал понимать, что случилось с Вано. Что сообразил Толька, по его выпученным глазам уразуметь было трудно, вероятно, начал сомневаться и проверять каждое слово Мартина. Сейчас он начнет задавать вопросы на своем школьном английском языке. Но Зернов предупредил его:
- Оставайтесь с Вано, Дьячук, а мы с Анохиным пойдем с американцем. Пошли, Мартин, - прибавил он по-английски.
Инстинкт или предчувствие - уж я сам не знаю, как психологи объяснили бы мой поступок, - подсказали мне захватить по пути кинокамеру, и как я благодарен был потом этому неосознанному подсказу. Даже Толька, как мне показалось, поглядел мне вслед с удивлением: что именно я снимать собрался - положение трупа для будущих следователей или поведение убийцы у тела убитого? Но снимать пришлось нечто иное, и снимать сразу же на подходе к месту аварии Мартина. Там было уже не два самолета, севших, как говорится, у ленточки, голова в голову, а только один - серебристая канарейка Мартина, его полярный ветеран со стреловидными крыльями. Но рядом с ним знакомый мне пенистый малиновый холм. Он то дымился, то менял оттенки, то странно пульсировал, точно дышал. И белые, вытянутые вспышки пробегали по нему, как искры сварки.
- Не подходите! - предупредил я обгонявших меня Мартина и Зернова.
Но опрокинутый цветок уже выдвинул свою невидимую защиту. Вырвавшийся вперед Мартин, встретив ее, как-то странно замедлил шаг, а Зернов просто присел, согнув ноги в коленях. Но оба все еще тянулись вперед, преодолевая силу, пригибавшую их к земле.
- Десять "же"! - крикнул обернувшийся ко мне Мартин и присел на корточки.
Зернов отступил, вытирая вспотевший лоб.
Не прекращая съемки, я обошел малиновый холм и наткнулся на тело убитого или, может быть, только раненого двойника Мартина. Он лежал в такой же нейлоновой куртке с "химическим" мехом, уже запорошенный снегом, метрах в трех-четырех от самолета, куда его перетащил перепуганный Мартин.
- Идите сюда, он здесь! - закричал я.
Зернов и Мартин побежали ко мне, вернее, заскользили по катку, балансируя руками, как это делают все, рискнувшие выйти на лед без коньков: пушистый крупитчатый снег и здесь только чуть-чуть припудривал гладкую толщу льда.
И тут произошло нечто совсем уже новое, что ни я, ни мой киноглаз еще не видели. От вибрирующего цветка отделился малиновый лепесток, поднялся, потемнел, свернулся в воздухе этаким пунцовым фунтиком, вытянулся и живой четырехметровой змеей с открытой пастью накрыл лежавшее перед нами тело. Минуту или две это змееподобное щупальце искрилось и пенилось, потом оторвалось от земли, и в его огромной, почти двухметровой пасти мы ничего не увидели - только лиловевшую пустоту неправдоподобно вытянутого колокола, на наших глазах сокращавшегося и менявшего форму: сначала это был фунтик, потом дрожавший на ветру лепесток, потом лепесток слился с куполом. А на снегу оставался лишь след - бесформенный силуэт только что лежавшего здесь человека.
Я продолжал снимать, торопясь не пропустить последнего превращения. Оно уже начиналось. Теперь оторвался от земли весь цветок и, поднимаясь, стал загибаться кверху. Этот растекавшийся в воздухе колокол был тоже пуст - мы ясно видели его ничем не наполненное, уже розовеющее нутро и тонкие распрямляющиеся края, - сейчас оно превратится в розовое "облако" и исчезнет за настоящими облаками. А на земле будут существовать только один самолет и один летчик. Так все и произошло.
Зернов и Мартин стояли молча, потрясенные, как и я, впервые переживший все это утром. Зернов, по-моему, уже подошел к разгадке, только маячившей передо мной тусклым лучиком перегорающего фонарика.