Я по сей день, можете себе представить, не могу смотреть воздушные аттракционы, даже по телевизору. В животе сразу что-то сжимается.
Но я знал, что надо делать.
- Китти! - завопил я. - Только не шевелись! Не шевелись! Она тотчас подчинилась. Перестала дрыгать ногами и повисла, изо всех сил держась за последнюю ступеньку - это было все, что осталось от лестницы, - так в струнку висит воздушный гимнаст на неподвижной трапеции.
Я метнулся к стогу, захватил сколько мог сена, вернулся, бросил на пол. Потом опять к стогу. И опять. И опять.
Сознание мое как бы выключилось, помню только, что сухие травинки забились в нос, и я, расчихавшись, не мог остановиться.
Я носился туда-назад с охапками сена; там, где недавно было основание лестницы, рос стожок. Вот именно - стожок, смотреть не на что. Достаточно было взглянуть на него, а потом на крошечную фигурку под крышей амбара, чтобы перед глазами возникла карикатура вроде тех, где человечек прыгает с небоскреба в стакан воды.
Туда-назад. Туда-назад.
- Ларри, я больше не могу! - В голосе сестренки звенело отчаяние.
- Китти, держись! Ты должна держаться!
Туда-назад. Клочья сена за пазухой. Туда-назад. Стожок вырос мне до подбородка, но что это против семиметрового стога, куда мы прыгали. Если она только сломает себе ноги, подумал я, она легко отделается. А если она пролетит мимо стожка - верная смерть. Туда-назад.
- Ларри! Ступенька!
Я услышал нарастающий надсадный скрип - верхняя перекладина подавалась под тяжестью Китти. Она снова судорожно задрыгала ногами, и я понял, что это ее погубит, что она пролетит мимо стожка.
- Не надо! - завопил я. - Ногами не надо! Отпускай! Отпускай перекладину! - Уже не успеть за новой охапкой. Уже ничего не успеть... разве что подумать о чудесном спасении.
Ей было сказано отпустить перекладину, и она ее отпустила. Мне казалось, она летела целую вечность - золотые косички торчком, глаза закрыты, лицо белей китайского фарфора. И ни звука. Сложенные ладони прижаты к губам в молитвенном жесте.
Она врезалась в стожок, в самую его середину, она вошла в него, как нож в масло. Или скорее как реактивный снаряд, потому что когда она исчезла в стожке, клочья сена полетели во все стороны. Я услышал, как тело с глухим стуком ударилось о доски. Звук этот заставил меня похолодеть. Очень уж он был громкий, слишком громкий. Теперь самое страшное - заглянуть внутрь.
С плачем вкогтился я в стожок и принялся раздирать его, отшвыривая сено охапками, сколько захватывалось. Вот показалась нога в джинсовой брючине, вот клетчатая рубашка... и наконец лицо Китти. Веки опущены. Лицо покойника. Одного взгляда было достаточно, что понять: она мертва. Мир для меня стал серым как ноябрь. Лишь два осталось в нем светлых пятна - золотые косички.
И вдруг эти васильковые радужницы - она открыла глаза.
- Китти? - Мой голос, охрипший, сиплый, большим вопросительным знаком прорвался наружу. Точно сквозь толстый слой мякины. - Китти?
- Ларри? - изумленно спросила она. - Разве я жива?
Я поднял ее и прижал к груди, а она прижалась ко мне, обвив мою шею руками.
- Живая, - ответил я. - Живая, живая.
Она сломала себе левую лодыжку, ничего больше. Когда доктор Педерсен, врач из Коламбиа-Сити, вместе со мной и отцом пришел в амбар, он долго, задрав голову, всматривался в темнеющую перспективу. Последняя ступенька лестницы все еще висела - косо, на одном гвозде.
Как я уже сказал, он долго всматриваются. Потом, обращаясь к отцу, произнес: "Чудо", - и презрительно пнул сложенный мною стожок. После чего сел в свой запыленный "десото" и уехал.
На плечо мне легла отцовская рука.
- А сейчас, Ларри, мы пройдемся с тобой в сарай, - произнес он очень спокойно. - Я думаю, ты догадываешься - зачем.
- Да, сэр, - прошептал я.
- Я хочу, чтобы при каждом ударе ты вслух благодарил господа за то, что твоя сестра осталась в живых.
- Да, сэр.
И мы пошли. Удары я не считал, их было столько, что потом целую неделю я ел стоя и еще две недели - подкладывая подушечку. И всякий раз, когда на меня обрушивалась огромная отцовская пятерня, вся в красных мозолях, я благодарил господа.
Я благодарил его громко, очень громко. Так что под конец я почти не сомневался, что он меня услышал.
Меня пустили к Китти перед сном. Помню, за окном сидел дрозд. Нога у Китти была забинтована и покоилась на доске.
Она встретила меня таким долгим и нежным взглядом, что я смешался.
- Ты, оказывается, натаскал туда сена. - прервала она молчание.
Я поддакнул.
- А что мне оставалось? Без лестницы-то наверх не влезешь.
- Я и не знала, что ты там делаешь, - призналась она.
- Как не знала! Я же прямо под тобой носился!
- Я боялась смотреть вниз. Испугалась я, понимаешь. Так и висела зажмуренная.
Я стоял, как громом пораженный.
- Не знала, говоришь? Не знала, что я делаю?
Она мотнула головой.
- Значит, когда я крикнул тебе "отпускай перекладину!", ты... ты просто отпустила?
Она кивнула.
- Да как же ты не побоялась?
Она посмотрела на меня своими васильковыми бездонными глазами.
- Я знала, ты что-то там придумал, - сказала она. - Ты ведь мой старший брат. Я знала, с тобой я не пропаду.
- Ах, Китти, ты же была на волосок от смерти, а ты и не знала...
Я закрыл лицо руками. Она села на постели и разняла мои ладони. А потом поцеловала в щеку.
- Не знала, - согласилась она, - но это неважно. Главное - ты был внизу. Ой, спать как хочется. До завтра, Ларри. А ногу мне положат в гипс, вот. Так сказал доктор Педерсен.
Гипс не снимали почти месяц, и все ее одноклассники на нем расписались - меня она тоже заставила расписаться. Потом гипс сняли, и на происшествии в амбаре можно было поставить точку. Отец соорудил новую лестницу на сеновал третьего яруса, но я уже никогда не залезал на верхотуру и не прыгал в стог сена. И Китти, насколько мне известно, тоже не прыгала.
Итак, можно было бы поставить точку, но до точки, оказалось, еще далеко. В сущности, точка была поставлена лишь девять дней тому назад, когда Китти выбросилась с последнего этажа здания, которое занимала страховая фирма. У меня в бумажнике лежит вырезка из "Лос-Анджелес таймс". Видно, мне суждено всегда носить ее с собой - не в удовольствие, как мы носим при себе фотокарточки наших близких, или билет на запавший в душу спектакль, или программку кубкового матча. Я ношу эту вырезку, как тяжелый крест, который, кроме меня, нести некому. Набранный крупным шрифтом заголовок гласит: ГУЛЯЩАЯ ДЕВИЦА ВЫБРАСЫВАЕТСЯ ИЗ ОКНА.
Детство осталось позади. Вот все, что я могу сказать, остальное не имеет значения. Китти собралась поступать в коммерческий колледж в Омахе, но в год окончания школы, летом, она заняла первое место на конкурсе красоты и выскочила замуж за одного из членов жюри. Как в скверном анекдоте, не правда ли? Это моя-то Китти.
Я учился на факультете права, когда она развелась с мужем и прислала мне длиннющее письмо листов на десять, где рассказывала о своей супружеской жизни, о том, как все не сложилось и как могло бы сложиться, если бы она смогла родить. Она просила меня приехать. Но пропустить неделю занятий на факультете права - это все равно что прогулять четверть на гуманитарном отделении. Они ведь там звери. На секунду потерял из виду движущуюся мишень - ее уже и след простыл.
Она переехала в Лос-Анджелес и вышла замуж во второй раз. К тому времени, когда и этот брак распался, я успел получить диплом юриста. Опять от нее пришло письмо - короче первого и более горькое. Никогда уже, писала она, ей не удержаться на этой карусели: не успеешь поймать медное кольцо - упал с лошадки и сломал себе шею.