Наверное, чтоб
доставало, нужно быть поэтом и издателем.
- А зачем это вам, Александр Львович?
- Неловко кушать коньячок с человеком, которого совсем не знаешь, а он
знаменит.
- Ну и знакомства у вас! - завистливо вздохнул Папазян.
Знакомство. Что ж, можно назвать и так. Родственник через жену. Я жестом
отослал поручика: сделав сосредоточенное лицо, показал, как набираю,
набираю что-то на компьютере.
Значит, она с националистами связалась. Мало нам печалей. Только бы не
ляпнула, дурочка, что дружит с полковником российской спецслужбы. Он ее
тогда ни за что не опубликует.
Судя по времени, уже картошку доедает. Переходим к водным процедурам.
Интересно, успела она спрятать коньяк или забыла?
Или не собиралась даже, только делала вид?
Размахайка на голом и ленточка в ароматных волосах. Тонус не тот...
Мутантный вирус, значит. Что ж, идея не хуже любой другой. Мы, между
прочим, об этом не подумали. Надо быть мальчишкой, чтобы такое измыслить. А
ведь при вскрытии тела Кисленко эту версию не отрабатывали. Надо уточнить,
не было ли отмечено каких-либо органических изменений в мозгу. Может,
произвести повторное?.. Ох, ведь жена Кисленко, наверное, уже забрала тело.
Бедная, бедная.
Если вирус - значит, у нас с Круусом есть шанс в ближайшем будущем слететь
с нарезки. Интересно. Вот сейчас щелкнет что-то в башке - и я, ничуть не
изменившись в смысле привязаностей, превращусь в персонаж исторического
фильма. Ввалюсь к Стаське, замочу ее борзописца из штатного оружия, потом
ее оттаскаю за волосы...
Интересно, ей это тоже будет лестно? Захлопает в ладоши и закричит:
"Ревнует! Ура!"?
Устал.
Траурные церемонии давно завершились, набережная была пустынна. Редкие авто
с оглушительным шипением проносились мимо, вспарывая лужи и выплескивая на
тротуары пенные, фестончатые фонтаны - приходилось держать ухо востро.
Мрачная Нева катилась к морю, а ей на встречу пер густой влажный ветер и
хлестал в лицо, толкал в грудь. По всему небу пучились черные лохмы туч,
лишь на востоке то развевались, то вновь пропадали синие прорехи - словно в
издевку показывая, каким должно быть настоящее небо.
Я долго стоял под горячим душем, потом под холодным. Потом сидел в
глубоком, родном кресле в кабинете; пушистый, тяжелый, как утюг, уютный
Тимотеус грел мне колени, я почесывал его за ухом - он благостно
выворачивал лобастую голову подбородком кверху, и я чесал ему подбородок, и
слушал Польку, которая, устроившись на диване под торшером, поджав под себя
одну ногу, наконец-то читала мне свою сказку. Надо же, какие
психологические изыски у такой малявки. У меня бы великан непременно начал
конфискацию еды у тех, кто вообще уже ни о чем не думает на всем
готовеньком. Нет, возражала она, отрываясь от текста, ну как же ты не
понимаешь, они тогда начали бы думать только о еде, и все. А те, кто уже и
так думал только о еде, начали думать, как спастись, как помочь себе -
сначала каждый думал, как помочь самому себе, потом постепенно сообразили,
что помочь себе можно только сообща, так, чтобы все помогали всем.
Я слушал и думал: красивая девочка, вся в маму. Грудка уже набухает,
господи ты боже мой. Неужели у Польки талант? От этой мысли волосы
поднимались дыбом, и гордо, и страшно делалось. Хотел бы я дочке Стасиной
судьбы? Тяжелая судьба. Хотя есть, конечно, литераторы, которые, как сыр в
масле катаются - но, по-моему, их никто не любит, кроме тех, кто с ними
пьет по-черному; а это тоже не лучшая судьба, нам такого не надо.
Тяжелая,
беспощадная жизнь - и для себя, и для тех, кто рядом. Не случайно,
наверное, среди литераторов нет коммунистов, а если и заведется
какой-нибудь, то пишет из рук вон плохо: сюсюканье, назидательность,
сплошные моралите и ничего живого. Наверное, эти люди просто-так и по долгу
службы не могут не быть теми, кого обычно именуют эгоистами. Ученый, чтобы
открыть нечто новое, использует, например, компьютер и синхрофазатрон;
инженер, чтобы создать нечто новое, использует таблицы и рейсфедеры - но
литератор, чтобы открыть и создать новое, использует только живых людей, и
нет у него иного способа, иного пути. Нет иного станка и полигона. Да, он
остроумный и приятный собеседник; да, он может трогательно и преданно
заботится о людях, с которыми встречается раз в полгода; да, он способен на
поразительные вспышки самоотдачи, саморастворения, самосожжения - но это
лишь рабочий инстинкт, который знает: иначе - не внедриться в другого, а
ведь надо познать его, надо взметнуть пламена страстей, ощутить чужие
чувства, как свои, а свои - как великие, чтобы потом выкачанные из этой
самоотдачи впечатления, преломившись, переварившись, когда-нибудь легли на
бумагу и десятки тысяч чужих людей, читая, ощущали пронзительные уколы в
сердце и качали головами: как точно! как верно!.. и, насосавшись, он
выползет из тебя, сам страдая от внезапного отчуждения не меньше, чем ты -
но все равно выламывается неотвратимо, отрывается с кровью, испуганно рубит
по протянутым вслед в безнадежном старании удержать рукам и оставляет того,
ради кого, казалось, жил, в пепле, разоре и плаче. Вот как Стаська меня
сейчас.
А иначе - не может. Такая работа.
- Папчик,- тихонько спросила Полюшка, и я понял, что она уже давно молчит.-
Ты о чем так задумался?
- О тебе, доча,- сказал я,- и о твоих подданных.
- Ты не бойся,- сказала она, подходя. Уселась на подлокотник моего кресла и
положила руку мне на плечо.- Я им вреда не сделаю. Просто надо же их как-то
в себя привести. Ну, какое-то время им будет больно, да. Я сейчас вторую
часть начала. Все кончится хорошо.
И на том спасибо, подумал я. Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянула
Лиза. Улыбнулась, глядя а наше задушевство.
- Родные мальчики и родные девочки! Не угодно ли слегка откушать?
Савельевна уж на стол накрыла.
- Угодно,- сказал я и встал.
- Угодно,- повторила Поля очень солидно и тоже встала.
Взявшись с нею за руки, мы степенно, как большие, двинулись в столовую
вслед за Лизой.
Она шла чуть впереди, в длинном, свободном платье до пят - осиная талия
схлестнута широким поясом. Светлое марево волос колышется в такт шагам.
Полечу утром, подумал я. Все равно ночью там делать нечего - в порту, что
ли, сидеть? Зачем? Нестерпимо хотелось догнать Лизу и шептать: "Прости...
прости..." Мне часто снилось: я ей все-все рассказываю, а она, как это
водится у них, христиан, властью, данной ей Богом, отпускает мне грехи...
Иногда, по моему, бормотал во сне вслух. Что она слышала? Что поняла?
Мы отужинали. Потом, болтая о том, о сем, попили чаю с маковыми баранками.
Потом Поля, взяв транзистор, ушла к себе - -укладываться спать и
усыпительно побродить по эфиру на сон грядущий, вдруг там какое брень-брень
попадется модное. А Лиза налила нам еще по чашке, потом еще. Чаи гонять она
могла по-купечески, до седьмого полотенца - ну, а я за компанию.
- Какой хороший вечер,- говорила Лиза.- Какой хороший вечер, правда?
Я был уверен, что Поля давно спит. По правде сказать, у меня у самого
слипались глаза; разомлел, размяк.