Я скоро и просить перестал, и
спрашивать, и пытаться хоть как-то завязать разговор; даже если
действительно что-то нужно было, ждал Лизу или медсестру. Стасю эти
молчания, похоже, совсем не волновали - шелестела себе страницами, усевшись
в углу так, что я ее даже видеть не мог. Тогда я совсем переставал
понимать, зачем она приехала. Разве только дать Лизе знать о своем
существовании. Конечно, думал я, с закрытыми глазами слушая частый шелест -
читала она очень быстро,- она, "поднимавшая в жизни своей куда большие
тяжести", наверняка не раз бывала в каких-то сходных ситуациях и, в отличие
от меня и, подавно от Лизы, возможно, чувствовала себя, как рыба как рыба в
воде. Не обидела бы она как-нибудь мою девочку, подумал я однажды - и тут
же мне стало стыдно невыносимо. Я хотел было позвать ее и, когда подойдет,
сказать что-нибудь хорошее - до ее угла со сколько-нибудь длинной фразой
мне было не докричаться - но как раз в этот миг она хмыкнула презрительно и
пробормотала, явно не для меня: "Это же надо так писать... вот урод". И я
смолчал.
Зато она снимала боль. Каким-то шестым чувством угадывая, когда мне
становилось уж совсем невмоготу, откладывала чтение, подходила молча,
присаживалась на краешек и начинала ворожить. Энергично дыша, вздымала
тонкие сильные руки, словно жрица, зовущая с небес огонь, потом швыряла
наполненные им ладони к моей развороченной груди и то слегка прикасалась к
бинтам, то делала над ними сложные пассы... Не знаю уж, помогало это
заживлению, нет ли - но в такие минуты мне начинало казаться, что относится
ко мне по прежнему, что приехала оттого лишь, что не могла быть вдали, и
вообще - все уладится как-нибудь, ведь если люди любят друг друга, не может
все не уладится... Возможно, в этом и был весь смысл колдовства? Боль от
таких мыслей теряла победный напор; сникала, съеживалась, как степной пожар
под благодатным дождем.
С Лизой она держалась с подчеркнутой вежливостью, и вообще всячески
демонстрировала свое подчиненное, второстепенное по отношению к ней
положение. Лиза в своих попытках установить столь необходимую для
нормальной регенерации атмосферу непринужденного домашнего товарищества -
представляю, чего ей это стоило! - сразу стала звать Стасю по имени; та дня
три цеплялась за отчество. "Стася." - "Елизавета Николаевна"... Потом все
же сдалась, уж слишком эта нелепость резала слух, наверное, даже ей самой.
Но стратегически ничего не изменилось; уверен, дай ей такую возможность
язык, Стася беседовала бы с Лизой в дальневосточных традициях, где,
например, согласно одной из знаменитой тысячи китайских церемоний,
наложница, вне зависимости от реального соотношения возрастов, обращается к
главной жене с использованием обозначающего "старшую сестру" термина
родства; ну а сама, соответственно, именуется "младшей сестренкой". "Не
хочет ли госпожа старшая сестра попить немного чаю? Младшая сестренка будет
рада ей услужить...". По-русски, если уж совсем не выпендриваться, так не
скажешь, но Стася и из русского выжимала немало, и Лиза, с ее простодушным
старанием учредить дружелюбие, ничего не могла поделать. Железная женщина
Станислава. Оставшись вдвоем, я бы, конечно, попробовал ей что-то
растолковать - если бы мог быть уверен, что это у ее просто от неловкости,
от нелепости положения, от уважения к пятнадцати годам, что мы прожили с
Лизой, от непонимания, что мне, дырявому воздушному шарику, физически
больно слушать, и, если бы я мог издавать звуки погромче шипения, я бы
криком кричал, когда она старательно, последовательно унижается, то и дело
и Лизу приводя в недоумение, а то и вгоняя в краску; но в последнее время
Стася так вела себя со мною, что я не мог исключить нарочитого стремления
уязвить меня, показав, как, держа ее в любовницах, я жесток.
"Не
хочет ли госпожа старшая сестра попить немного чаю? Младшая сестренка будет
рада ей услужить...". По-русски, если уж совсем не выпендриваться, так не
скажешь, но Стася и из русского выжимала немало, и Лиза, с ее простодушным
старанием учредить дружелюбие, ничего не могла поделать. Железная женщина
Станислава. Оставшись вдвоем, я бы, конечно, попробовал ей что-то
растолковать - если бы мог быть уверен, что это у ее просто от неловкости,
от нелепости положения, от уважения к пятнадцати годам, что мы прожили с
Лизой, от непонимания, что мне, дырявому воздушному шарику, физически
больно слушать, и, если бы я мог издавать звуки погромче шипения, я бы
криком кричал, когда она старательно, последовательно унижается, то и дело
и Лизу приводя в недоумение, а то и вгоняя в краску; но в последнее время
Стася так вела себя со мною, что я не мог исключить нарочитого стремления
уязвить меня, показав, как, держа ее в любовницах, я жесток.
И что она этого больше не допустит.
Именно она завела обычай совместных чаепитий. На третий, кажется день - да,
именно тогда она перешла с Елизаветы Николаевны на Лизу - она явилась с
полным термосом, двумя складными пластмассовыми стаканчиками и какой-то
скромной, но аппетитной снедью собственного приготовления. С тех пор так и
пошло. Прежде чем сменить одна другую в этом адском почетном карауле, они
усаживались в дальнем углу, вне пределов видимости, лопали Рамилевы
абрикосы, похрустывали какой-нибудь невинной вкуснятиной и прихлебывали
чаек. Я пытался прислушиваться, но они беседовали полушепотом о чем-то
своем, о девичьем, и постепенно даже стали время от времени посмеиваться в
два голоса. Наверное, мне кости мыли. А может, и нет - что на мне, свет
клином сошелся? Иногда мне даже становилось одиноко и обидно - казалось, я
им уже не нужен; так, священный долг и почетная обязанность.
На шестой день, когда они отчаевничали и Стасе надо было уходить, она
поднялась, но пошла не к двери, а неторопливо поцокала ко мне.
Остановилась, глядя мне в лицо. Так, как она, наверное, всегда хотела -
сверху. А я - ей; снизу вверх.
- Я говорила сейчас с лечащим. Все у нас хорошо, заживаем стремглав,-
произнесла она.- А я как раз и рукописи, что привезла, все причесала. Так
что я возвращаюсь в столицу. Здесь я больше не нужна, а там пора очередные
рубли зарабатывать.
Это было как гром посреди ясного неба. Не только для меня - Лизе, видимо,
до этого момента она тоже ничего не говорила.
- Когда? - спросила после паузы Лиза из чайного угла.
- Через два часа вылет.
- Вам помочь с багажом?
- Ну что вы, Лиза, какой у меня багаж. Не волнуйтесь, донесу играючи.
- Не надо с этим играть, лучше возьмите носильщика.
- Благодарю вас, я так и поступлю.
Она помедлила, нагнулась и поцеловала меня полураскрытым ртом. Бережно,
чтобы не потревожить окаянной кислородной трубочки, втянула мои губы и
несколько секунд вылизывала их там, внутри себя: "Хочешь сюда?";потом
отстранилась и подняла дрожащие, синеватые веки. Словно она стояла на
костре.
- Пожалуйста, Саша, больше не делай так,- хрипло произнесла она.- Береги
себя, я же просила. Если тебе до нас дела нет, хоть о Поле подумай.
Я молчал. Не мог я сейчас раздавленно шипеть в ответ на такое.
Она открыла висящую а плече сумочку; сосредоточенно порылась в ней и вынула
ключи, которые я вернул ей перед отлетом сюда. Мгновение, как бы еще
колеблясь - а возможно, стремясь подчеркнуть следующее движение, подержала
их в неловко согнутой руке, потом решительно, но осторожно, без малейшего
стука, положила на тумбочку у моего изголовья.