Чем-то это
напоминало Лизу и Стасю в чайном уголке.
Патриарх, с веселой симпатией щурясь, проводил их взглядом.
- Вы, как глава коммунистов России, а, фактически, и всего мира - слышали
хоть что-нибудь о существовании или хотя бы возникновении в прошлом
подобной секты.
- Нет.
- Хотя бы слухи... намеки, предания?
- Нет.
В патриаршестве есть люди, которые занимались бы историей ранних сект?
- Нет.
В сердцах я ударил себя кулаком по колену. Бок отозвался на резкое движение
медленно гаснущим сполохом тупой боли.
- На рубеже шестьдесят девятого - семидесятого годов в Европе произошло
нечто, положившее начало этому дьявольскому процессу. Как мне узнать?
Он поправил очки.
- Ваша убежденность заражает... но вы немного ошиблись адресом. Мы -
практики, и смотрим в будущее. Для меня коммунизм вообще начался с
Ленина... Но, кажется, я могу вам помочь. Вы когда выписываетесь?
- Через неделю - полторы.
- Мы с вами обязательно встретимся еще раз. Я сделаю несколько звонков, а
потом дам вам знать о результате. Попробую вывести вас, товарищ, на одного
старого своего друга. Его зовут Эрик Дирксхорн, он швед и работает в
Стокгольме. Есть такое учреждение - центральный архив Социнтерна. Нужные
вам материалы, если они вообще существуют, могут быть только там.
Я слушал, не веря удаче. Он снял очки и принялся протирать их носовым
платком; от этого уютного жеста стало тепло на душе.
- С его помощью вы не запутаетесь, и для вас не будет ненаходимых
документов. Есть фонды, с которыми тамошние работники предпочитают не
знакомить случайных людей - я надеюсь, благодаря Дирксхорну, вы не попадете
в эту категорию. Но, товарищ Трубецкой, еще раз... призываю вас. Будьте
осторожны с той информацией, которую, возможно, обнаружите. Буде выявится,
что люди, именующие себя коммунистами... ведут себя столь неподобающе,-
мягко сказал он об убийцах,- это может вызвать в мире очень сильный
резонанс, и он никому не пойдет на пользу, кроме самих же этих радикалов.-
он надел очки и вдруг беззащитно улыбнулся.- Если бы я был политиком, я,
вероятно, счел бы своим долгом перед приверженцами любыми средствами мешать
вам.
- Если бы вы были близоруким и неумным политиком, вы бы так и поступили,-
ответил я.
Он даже крякнул.
- Вы считаете, что я сейчас делаю ловкий политический ход?
- Бесспорно. А уж от души или от ума - другой вопрос.
- Мне и в голову это не приходило. Я просто хочу помочь вам... Если сочтете
возможным, держите меня в курсе дела, хорошо?
- Разумеется, товарищ патриарх,- сказал я и поднялся со скамейки, понимая,
что разговор окончен пока.
- Будет ужасно, если вы окажетесь правы,- произнес он грустно.
- Я намерен действовать с максимальной осмотрительностью, и конфессию под
удар не поставлю,- заверил я. Помолчал.- Со своей стороны, у меня тоже
будет просьба об осторожности.
- А в чем дело?
- Пусть о моей миссии знает как можно меньше людей. Вы, ваш Эрик, коль
скоро вы ему так безраздельно доверяете, и все. И по телефону говорите
обиняками. Ведь если я на верном пути, и они об этом узнают, они, в отличие
от вас, действительно будут мешать любыми средствами. Меня мгновенно
уничтожат.
Он взглянул буквально с ужасом.
- И самое отвратительное, что почти наверняка это будет сделано руками
человека, с которым мне и в голову не придет держаться настороже, и который
затем сам погибнет, как Кисленко, мучительной смертью.
Руками друга, или...
жены, или... - я осекся и, помедлив мгновение, ушел, так и не окончив
фразы.
И снова Петербург
1
Она словно собралась ко двору. Лицо радостное, предвкушающее; прическа,
косметика, серьги, колье; строгое, закрытое темное платье до полу, идеально
подчеркивающее мягкую женственность фигуры - сердце у меня упало: ну
неужели именно сегодня ей куда-то нужно идти? Не говоря ни слова, я обнял
ее, и сразу на ощупь понял, что никуда ей не нужно - под платьем у нее
ничего не было. Это она меня так встречала.
- Наконец-то, Сашенька,- вжимаясь лицом мне в плечо, сказала она.- Как
долго... А почему ты не захотел, чтобы я приехала?
- Конспирация,- серьезно ответил я. Она чуть отстранилась, встревоженно
заглядывая мне в лицо.
- Шутишь.
- Нисколько. Меня даже из больницы не выписали, а по всем документам
перевели для долечивания в санаторий в Архызе. Это Северный Кавказ,
уединенное место. И, судя по отчетности симбирских авиакасс, я туда улетел.
Пусть там поищут, если хотят.
- Кто?
- Бармалеи.
- Так ты что - дома будешь сидеть, не выходя? - она не сумела скрыть
радости. Я плотнее прижал ее к себе. Бедная... Лучше сразу.
- Завтра вечером выйду один раз - и в Стокгольм.
Эти слова задули ее, как свечку.
- Надолго? - спросила она, помолчав.
- Надолго.
- Несколько секунд мы еще стояли, обнявшись, но она уже была, как мертвая.
- Ужин на столе, Саша,- сказала она потом и мягко высвободилась.
- Чудесно. Я только в душ быстренько.
Везде душ хуже, чем дома. То кран реагирует нечутко, то напор воды слабый,
то свет тусклый, то неудобно мыло класть... Как я соскучился по дому, кто
бы знал! Почти целое лето провести в чужом городе, в больнице... смотреть
на листья за окном, то трепещущие на ветру, то истомно замирающие в теплом
безветрии, то прыгающие вверх-вниз или обвисающие под тяжестью дождя - и
думать: они скоро опадут, а я тут лежу... Смотреть, как медленно ползет по
кафельному неживому полу золотой прямоугольник солнечного света и думать:
скоро солнце будет едва вылезать из-за горизонта, а я тут лежу...
Смотреть на свое серое лицо во время бритья и думать: скоро сорок, а я тут
лежу.
Очень горячий душ, потом - очень холодный душ. Как всегда, я с
удовольствием ухнул, когда разгоряченную кожу вдруг окатила ставшая почти
ледяной струя. Я лишь относительно недавно открыл для себя это
удовольствие; а раньше, вдобавок, когда вылезал из ванной, неудобно было
причесываться, зеркало всегда оказывалось запотевшим, приходилось сначала
протирать его, и все равно стекло оставалось в неряшливых мокрых разводах.
Теперь помимо удовольствия и пользы для организма, я получал еще и
пригодное к употреблению зеркало, успевающее проясниться, пока я вертелся в
холодном бурлении.
Маленькие домашние радости. Без них ничего не мило и ничего не нужно.
Я закрыл воду, потянулся к своему полотенцу; жесткому, долгожданному,
пахнущему лавандой, все еще пропитанному, казалось, блеском крымского
солнца - Лиза всегда подстилала его, загорая; и вдруг сзади мягко накатил
прохладный воздух, словно открылась дверь. Я обернулся; она действительно
открылась. Лиза, выглядевшая в своем церемониальном убранстве среди
интимного керамического сверкания, очень нелепо и потому как-то особенно
преданно, стояла, прислонившись плечом к косяку, прижав кулачок к губам, и
со страхом и состраданием глядела на мой развороченный бок.
- Болит? - поймав мой взгляд, тихонько спросила она.