В этой фляжке спирт, а в этой вода. Прошу не путать.
— Мне только маленький глоточек, — предупредила Лилечка.
— А остальное кому уступаешь? — живо поинтересовался Зяблик. — Левке?
— Нет, вам. Левочке лишнее вредно.
— Лишними на столе только кости бывают… Ну да ладно, благодарю. Должником буду. Сама знаешь, за мной не заржавеет. Верка, давай сюда фляжку!
— Убери грабли! Твоя очередь последняя. А не то все высосешь, другим не оставишь.
— Я же, Верка, с горя…
— А я что, на радостях? — Фляжка в ее руках была похожа на сиреневую тыкву, из которой вытекало что то вроде сиреневого дыма. — Может, кто отходную молитву знает? — спросила вдруг она.
— Татарскую? — с сомнением, переспросил Смыков.
— Почему татарскую! — возмутился Зяблик. — Я его крестил в православную веру.
— А вы что — поп? В семинарии, братец мой, обучались?
— Князь Владимир тоже в семинарии не обучался, а целый народ окрестил.
— Вы еще про Иисуса Христа вспомните!
— Что вы опять сцепились! — вмешалась Верка. — Даже на поминках от вас покоя нет! Засохните! А ты. Зяблик, если подходящую молитву знаешь, так читай, а не базарь зря!
— Если бы… — тяжко вздохнул Зяблик. — По блатному знаю, а по церковному нет.
— По блатному нам не надо, — отрезала Верка. — По блатному ты над Ламехом скажешь, если вас судьба опять сведет.
Смыков откашлялся и натянуто сообщил:
— Помню я один отрывок из заупокойной мессы… В Кастилии слышал…
— Давай, чего стесняешься.
Уродливая башка трехчлен склонилась на сложенные вместе куцепалые ладони, и голос — уже определенно смыковский — торжественно забубнил на латыни. Молитва, надо сказать, оказалась на диво краткой. Закончив ее, Смыков сказал: «Аминь», и довольно ловко перекрестился по чужеземному — всей ладонью и слева направо.
— Ну ты и даешь! — сказал Зяблик с уважением. — Благо, что верный ленинец… Левка, а перевести слабо?
— Если только приблизительно, — смутился Цыпф. — С латинским у меня не очень…
— Давай приблизительно.
— Раб Божий Толгай… э э э… среди мирского мятежа праведно живший… э э э… и святой крест верно хранивший… э э э… и многими мученическими подвигами славный… э э э… ныне получаешь ты у престола Господнего вечный покой и полное отпущение грехов своих…
— Ну прямо как по заказу! — растрогался Зяблик. — Про Чмыхало лучше и не скажешь… И жил праведно, и многими подвигами славен… Ах, жаль, что он сам этого не слышал!
— Он, может, и не слышал, а душа его на том свете точно слышала, — сказала Верка, пуская флягу по кругу. — За это и выпьем.
— Дура ты! — ни с того ни с сего накинулся Зяблик. — Дура, да еще и набитая. Это мы сейчас на том свете чалимся. А душа Толгая неизвестно где обитает. Наверное, новое пристанище себе ищет… А может, уже и нашла. Дай ему Бог счастья хоть в следующей жизни…
О спирт, ты воистину напиток мудрецов! И пусть ты не способен изменить печальные обстоятельства, окружающие тех, кто тебя употребляет, но вполне можешь изменить их мнение об этих обстоятельствах. А это уже немало.
Не прошло и получаса, как сиреневая мгла, до того пугавшая людей своей непроницаемостью и однообразием, заиграла множеством оттенков от нежно фиалкового до баклажанного. Доверять зрению и слуху по прежнему было нельзя, но эта ситуация, оказывается, имела и комическую сторону. Все чуть от смеха не покатывались, когда Верка, отходившая по нужде в сторону, с каждым шагом делалась все шире и приземистей, из пусть и уродливого, но человекоподобного существа превращаясь постепенно в квашню, семенящую на коротеньких ножках.
Каждый член ватаги обладал теперь множеством голосов и при желании мог заменить целый сводный хор. Стоило, например, Зяблику отвернуться чуть в сторону, как его грубый бас превращался в нежное чириканье.
Да и хрен с ним — со слухом и зрением! (Примерно так выразилась немного осоловевшая Верка.) По крайней мере осязание и обоняние остались в норме. Достаточно было протянуть руку, чтобы убедиться: это не композиция из сросшихся между собой огромных огурцов, а вполне нормальная человеческая голова, пусть и непутевая. Спирт пах спиртом, пот — потом, порох — порохом. Пистолет действовал нормально, в чем не замедлил убедиться Зяблик. И какая, спрашивается, беда в том, что звук его выстрела не уступал грохоту гаубицы?
Неутомимый естествоиспытатель Лева Цыпф решил проверить, как происходит в этом мире процесс горения. Смочив спиртом тряпку, заменявшую Смыкову носовой платок, он кресалом высек на нее искру. Жадное лиловое пламя птицей рвануло вверх, и от тряпки даже пепла не осталось.
— Содержание кислорода в атмосфере повышено, — резюмировал Лева.
— Это хорошо или плохо? — поинтересовалась Лилечка.
— С одной стороны, хорошо, а с другой — не очень. Если много кислорода, значит, много растительности. Будет чем питаться. Зато процесс окисления происходит здесь более бурно, чем в нашем мире. Следовательно, мы будем быстрее сгорать, то есть уставать и стареть.
— Тогда нам кранты, — опечалился Зяблик, которого спирт еще как следует не разобрал. — Сгорим, как стеариновые свечки, и потомства не оставим. Спешить надо! Верка, ты еще способна к деторождению?
— Я еще много на что способна. А вот способен ли ты это дитя заделать? Что то я сильно сомневаюсь.
— Лева, милый, слышишь, как меня облажали? — притворно захныкал Зяблик. — Меня, героя трех войн и ветерана ядерной промышленности Советского Союза! Виноват я разве, что у меня после всех жизненных передряг вместо нормальной спермы стронций девяносто пополам с ипритом люизитом? Я теперь только с валькириями могу сношаться. Слыхали про таких? Левка, ясное дело, слыхал, а для остальных даю справку. Валькирии, это такие бабы воинственные. Вроде нашей Верки. Только бессмертные и летать умеют. А в буферах у них вместо молока смертельный яд. Вот с ними бы я свободно прижил ребеночка. Всем вам, гадам, на страх.
— Не на страх, а на смех, — поправила его Верка. — Курам на смех.
— От курицы слышу! — парировал Зяблик.
Смыков и Цыпф тем временем вели обстоятельную беседу о зрительных и слуховых иллюзиях, порождаемых странными условиями этого мира.
— Для ориентировки в трехмерном пространстве нам вполне хватало пяти чувств, — говорил Лева. — А этот мир устроен гораздо сложнее нашего. Трудно даже предположить, какова его истинная мерность. Пятью чувствами тут никак не обойдешься. Если бы мы хоть эхолокацией владели, как летучие мыши…
— Полагаете, не выжить нам здесь? — насторожился Смыков.
— Время покажет… Но согласитесь, что видеть мы стали уже значительно лучше. Ведь я в первый момент даже кончик собственного носа разглядеть не мог. А теперь всех вас свободно различаю.
— Вопрос, в каком виде… — вздохнул Смыков.
— Ну это уж неизбежные издержки… Местный колорит, так сказать. Но не исключено, что со временем наше зрение полностью адаптируется к новым условиям.
— А слух? — не унимался Смыков. — Я когда в упор с кем нибудь разговариваю, вроде нормально все слышу. А стоит на пару шагов в сторону отойти, чепуха какая то начинается. Не то мышь пищит, не то петух кукарекает.
— Я думаю, причина тут в следующем… — Лева умолк на пару секунд, очевидно, подбирая нужные слова. — Глаз куда более тонкий и сложный инструмент, чем ухо. Эволюция заставила его приспособиться к постоянно меняющимся условиям освещения.