Адхам развел руками – женщине не докажешь – и спросил с насмешкой:
– Как же я этого достигну, с помощью бузы или гашиша?
– Трудом, Адхам.
С негодованием он возразил:
– Труд ради куска хлеба – проклятие из проклятий. В саду я жил по– настоящему, у меня не было других дел, кроме как играть на свирели да любоваться небом. А сегодня я всего лишь животное. С утра до вечера я толкаю перед собой тележку ради несчастной лепешки, которую я сжую вечером, чтобы к утру в теле моем было достаточно сил. Работа ради хлеба – худшее из проклятий. Истинная жизнь – в Большом доме, там, где не нужно работать ради пропитания, где царят радость, красота и довольство.
Внезапно раздался голос Идриса:
– Ты прав, Адхам, труд – это проклятие, унижение, к которому мы не привыкли. Разве я не предлагал тебе стать на мою сторону?
Обернувшись на звук голоса, Адхам увидел совсем близко от себя очертания Идрисовой фигуры. Негодяй подкрался незаметно в темноте и подслушал весь разговор, а теперь, видите ли, даже принял в нем участие. Адхам очень рассердился.
– Возвращайся в свою хижину,– сказал он Идрису. Но тот с притворной серьезностью продолжал:
– Я согласен с тобой в том, что труд – проклятие, несовместимое с достоинством человека.
– Но ты призываешь меня жить мошенничеством, а это худшее проклятие, это грязь.
– Если труд – проклятие, а мошенничество – грязь, то как же быть?
Адхам не пожелал отвечать и умолк. Не дождавшись ответа, Идрис заговорил сам:
– Может быть, ты хочешь есть свой хлеб, не трудясь? Но это неизбежно означает жить за счет других!
Адхам упорно молчал.
– Или ты хочешь,– продолжал допытываться Идрис,– жить в праздности, иметь кусок хлеба и чтобы при этом никто не страдал? – И отвратительно ухмыльнувшись, заключил: – В этом-то вся загадка, сын рабыни. Тут на него напустилась Умейма:
– Возвращайся в свою хижину и загадывай загадки шайтану.
Жена Идриса Наргис громко позвала мужа, и он пошел к себе, напевая: «Чудеса, о Господи, чудеса…» Умейма умоляюще обратилась к мужу:
– Не связывайся с ним, прошу тебя.
– Он свалился неожиданно мне на голову, и я не заметил, откуда он взялся.
Некоторое время оба молчали, находя в молчании успокоение своим взволнованным чувствам. Потом Умейма тихо заговорила:
– Сердце вещает мне, что из хижины нашей я сделаю дом, подобный тому, откуда мы изгнаны. В нем будет все – и сад, и соловьи. Наш сын обретет в нем и покой, и радость.
Адхам поднялся с земли. На лице его блуждала невидимая в темноте улыбка. Отряхивая песок с галабеи, он вдруг сказал, передразнивая самого себя:
«Вот огурцы! Свежие, сладкие, слаще сахара!» А пот течет по моей спине, а мальчишки забавляются, потешаясь надо мной. Каждый день я сбиваю ноги в кровь ради нескольких жалких миллимов…
Он вошел в хижину, Умейма последовала за ним, говоря:
– Ничего, придет и к нам день радости и отдохновения.
– Если бы ты надрывалась, как я, у тебя не осталось бы времени мечтать.
И каждый из них улегся на свой набитый соломой тюфяк. Умейма тихонько воскликнула:
– Неужели Господь не может превратить нашу хижину в дом, подобный тому, откуда мы изгнаны?! Адхам, зевая, отозвался:
– У меня одна надежда – вернуться когда-нибудь в Большой дом.
Он зевнул еще громче и заключил:
– А труд – проклятие! Жена шепотом возразила:
– Может быть, от этого проклятия есть лишь одно спасение – труд.
12.
Однажды ночью Адхама разбудили тяжелые вздохи. Еще не проснувшись окончательно, различил он страдальческие всхлипывания Умеймы: «Ох, спина! Ох, живот!» Он сел на постели, стараясь разглядеть в темноте жену, потом сказал:
– Последние дни у тебя все время так: схватит, а потом отпускает. Зажги-ка свечку.
– Зажги сам,– ответила она со стоном,– на этот раз не отпустит.
Он встал, нащупывая свечу среди кухонной утвари.
Зажег ее, укрепил на таблийе [7] и увидел, что Умейма сидит на своей подстилке, опершись на руки, и стонет. Голова ее была запрокинута, и дышала она с трудом. Встревоженный, он сказал:
– Тебе каждый раз так кажется, когда ты чувствуешь боль.
– Нет,– ответила она, сморщив лицо, – я уверена, что на этот раз серьезно.
Он помог ей пододвинуться поближе к стене, чтобы опереться о нее спиной, и сказал:
– Похоже, срок твой наступил. Потерпи, пока я схожу в Гамалийю, приведу повитуху.
– Иди и не беспокойся обо мне. Который сейчас час? Адхам высунул голову наружу, поднял глаза к небу:
– Заря уже близко. Не бойся, я быстро обернусь.
И скорым шагом направился в Гамалийю. Вернулся он еще до того, как рассвело, ведя за руку – чтобы не оступилась – старую повитуху. Подходя к хижине, они услышали разрывающий тишину крик Умеймы. Сердце Адхама затрепетало, он ускорил шаг, повитуха еле за ним поспевала. Войдя в хижину, она скинула свою малайю [8] и со смехом обратилась к Умейме:
– Вот радость-то! Потерпи немного, и станет тебе легко.
– Как ты? – спросил Адхам жену.
– Я, наверное, умру от боли, – ответила она, стеная. – Все тело мое разрывается, кости трещат. Не оставляй меня.
Но повитуха приказала Адхаму ожидать снаружи. Он вышел из хижины и заметил невдалеке тень. Еще не узнав, он догадался, кто это. В груди у него защемило. Идрис же с притворной заботой спросил:
– Еще не родила? Бедняжка. Моя жена, как ты знаешь, тоже недавно все это перенесла. Боль скоро пройдет, и ты получишь свою долю из рук судьбы, как я получил Хинд. Она прелестная девочка, только мочится и плачет не переставая. Потерпи.
– Все в руках божьих,– неохотно отозвался Адхам. Идрис коротко усмехнулся и спросил:
– Ты привел ей повитуху из Гамалийи?
– Да.
– Противная баба. Жадная. Я тоже ее приводил, но она слишком много запросила за свои услуги, и я ее прогнал. Теперь каждый раз, как я прохожу мимо ее дома, она осыпает меня проклятиями.
– Не следует так обращаться с людьми,– проговорил после некоторого колебания Адхам.
– О сын знатных родителей, твой отец научил меня обращаться с людьми грубо и жестоко.
Раздался громкий крик Умеймы. Казалось, боль раздирает ей внутренности. Не отвечая Идрису, Адхам поспешил к хижине, с тревогой прокричал в дверь: «Крепись!» И Идрис громким голосом повторил за ним:
– Крепись, о жена моего брата!
Адхам забеспокоился, как бы этот голос не напугал Умейму, но виду не показал и лишь предложил:
– Нам лучше отойти подальше от хижины.
– Пошли ко мне, я напою тебя чаем. Посмотришь на Хинд, увидишь, как она сладко спит.
Но Адхам уклонился от приглашения. В глубине души он проклинал дорогого братца. Идрис же заливался соловьем:
– Еще до наступления утра ты станешь отцом. Это большая перемена в жизни, она заставит тебя почувствовать, что значат те узы, которые твой отец рвет с такой легкостью и беззаботностью.
– Мне неприятен этот разговор,– нахмурился Адхам.
– Возможно, но ведь это главное, что нас обоих волнует. С мольбой в голосе Адхам проговорил:
– Идрис, зачем ты меня преследуешь? Ведь ты знаешь, что между нами не может быть дружбы.
Идрис в ответ громко расхохотался:
– Ах ты, бессовестный малыш. Ведь меня разбудили от сладкого сна вопли твоей благоверной. Но я не позволил себе рассердиться. Наоборот, встал и пришел предложить свою помощь, если потребуется. А отец твой, услышь он этот крик, лишь повернется на другой бок, потому что у него нет сердца.
– Против судьбы не пойдешь. Я прошу, не вмешивайся в мои дела. Я же в твои не вмешиваюсь.
– Ты ненавидишь меня, Адхам, не потому, что я повинен в твоем изгнании, а потому, что я напоминаю тебе о твоей слабости. Во мне ты ненавидишь свою грешную душу. У меня же больше нет причин ненавидеть тебя.