И в этот раз глаза по столу так и шарили, цепкими руками хватала то свинины кус, то пирога с осетриной. Жевала, глотала, торопилась всего попробовать, а как мужики песню в горнице заорали, на кухню прокралась. Под кофтенку шанег напрятала, по карманам отварных бараньих языков рассовала. И опять кусала, жевала, киселем запивала. Углядела бражки бутыль, тонкими губами прильнула к горлышку, чуть не половину выдула. Огляделась: "Всего ль набрала?" Вздохнула: "Вроде насытил господь!" Выбралась из дому, а морозец к ночи крепчал, варежки надевала, обронила одну. Нагнуться хотела, поднять, да живот, набитый битком, не дает. А жалко варежку - новая! Пнула - вперед она откатилась. Так до своей избы через всю улицу допинала, а поднять не смогла. Перекрестилась и плюнула: "Пущай до утра лежит!"
А утром слух по селу - тетка Васена от обжорства преставилась. И про варежку узнали - у ворот на снегу нашли, долго смеялись:
- Не зря говорят - нажралась, как дурак на поминках!
Арсентий как тетку схоронил, порылся в тряпках ее, чулок нашел денег медных, серебряных полный, среди них золотых целая горсть. Усмехнулся было:
- Ай да тетка! Всю жизнь стонала, что бедная, жила впроголодь. А у самой деньги немалые.
Хотел посчитать, да в чулке еще бумажку нашел. Развернул и ахнул письмецо это, о смерти его, Васениной рукой нацарапанное. Тут Арсентий и понял, какую шутку судьба с ним сыграла. И память волною обрушилась: встречи у старого кладбища вспомнились, горячие клятвы и слезы Аленины. И сердце заныло.
Чтоб тоску заглушить, жениться надумал, да среди девок ни одной не нашел: ни красотой, ни душою с Аленой были не схожие. Как-то соседке, вдове молодой, дрова колол, вечерять остался. А у той сынишка-трехлеток, Первуней звать, на колени к парню залез, по колючей щеке погладил его, да и заявил:
- Ты - тятька мой!
Арсентий усмехнулся, на вдову поглядел:
- Пошто Первунькою назвала? Что за странное имечко?! Та - ядреная да румяная, глаза приветливые:
- Первый сынок у меня. В деревне, где раньше жили, попа не было, вот сама и назвала Первунюшкой. А по святцам - Петькой зовут.
Вскоре спать мальца уложила, глянула на парня лукаво да сама свечку и задула. Так Арсентий у вдовы остался, через месяц обвенчались. Славно зажил и Первуню сыном считал. Однако по Алене частенько вздыхал. Клял себя, что отвернулся, не поговорил с ней. Доброго слова только и ждала. Ну, а с Аникой на улице встретится, как другие, шапку не ломал. А тот взгляд отводил, чуял, что загубил бабу, и сам круг болота ходил изредка. Многие думали, что по Алене печалится, место, дескать, разыскивает, где утопла жена. Кто видел, говорил:
- Глядит на болото, вздыхает - жалеет, значит, Алену-то!
Да Аника вздыхал, что не пришлось боле на острове побывать. Как подумает про осину с золотыми листьями, водяной отовсюду мерещится, его злобный вой в ушах слышится. Годов через десять уж, как по жене поминки справлял, занедужилось ему, совсем запомирал. Вызвал попа исповедоваться. Многое рассказал, и про осинки с золотыми листьями выложил. Поп не шибко в его рассказку поверил, попадье перед сном проболтался. Та соседкам поутру на ушко шепнула. И пошло по селу. Однако мужики кто посмеялся, кто рукой махнул, дескать, враки все... А как-то мужичишка, переселенец со степей украинских, Микола Терпышный - пьяница бесшабашный, в трактире гулял, наклюкалсялся, деньги под вечер кончились, трактирщик и выпроводил. Побрел Микола по улице. Песню горланит. А уж темно, и не заметил, как мимо избы своей прямо за село вышел. Оглянулся:
- Где это я?!
А солнце вот-вот сядет, меж деревьями пламенем полыхает. Ему и подумалось: "Поди, мужики костры жгут, деготь гонют?" И побрел на закат. А костры все тускней, над тайгой в небе звезды высыпали, и кругом темно стало.
Вдруг под ногами захлюпало, хмель из головы вон: "В болото забрел!" Кинулся было назад- провалился по пояс, дернулся в сторону - по грудь ушел. "Ну, пропал!" - думает. Да нащупал рукой мохнатую кочку, уцепился, поднатужился и вытянул себя.
- Што ж делать теперь? - ахает. - Долго не усидишь!
Кочка от тяжести вглубь опускается, он и побрел наугад. Сколь раз проваливался, да погибнуть, видать, не судьба. Вскоре, видит, открылась перед ним гладь озерная. В небе звезды горят, в воде отражаются, посреди чистой воды остров стоит - Грива кедровая.
- Эвон красотища какая! - только и прошептал. Покрутил по сторонам головой, рядом в камышах лодку увидел - залез и поплыл. Ткнулась лодка в берег острова, Микола на сушу выскочил. Сам мокрый, а хмель уж вышел совсем, дрожь пробрала. Запрыгал он, да запнулся нечаянно, об осину лбом саданулся - из глаз искры посыпались и по плечам, по голове будто монетки со звоном западали. Тут месяц из-за верхушек кедровых выглянул. Микола углядел - под ногами поблескивает, а что - не сообразил. Охнул только:
- Эк меня башкой угораздило, искры мерещатся! - и побрел по берегу. Вскоре к избе Даниловой вышел, в окошко светящееся заглянул, Алену с Аришкой увидел - пряжу пряли. И присел мужик:
- Батюшки! Не зря говорят, с русалкой Данила живет и девчонку с нею прижил. Однако скорей назад надо, а ну как прознают, что здесь я несдобровать!
К лодке обратно крадучись побежал. Отплыл от острова, а куда причаливать, толком не помнил. Углядел место похожее, к камышам подгреб, лодку оставил. Сначала вроде хорошо идти было, потом опять стал проваливаться, к лодке назад - боязно. Присел на кочке, захныкал. А уж светло. В это время Данила из городу возвращался, услышал вой, пригляделся - на кочке Микола Терпышный.
- Ты как сюда угодил? - Данила спрашивает. Тот и завздыхал: так, мол, и так, и сам не знаю как. А тебя, христа ради, вывести отсюда прошу.
Видит Данила, лодка не на том месте, где оставлена, и понял, что Микола на острове побывал. За Алену, за Аришку обеспокоился, глянул на Терпышного строго:
- Куда плавал? Кого видал? Скажешь, тогда выведу!
Микола и повинился, крест на себя наложил, дескать, про зазнобу твою никому не скажу, только уж выведи!
Данила поверил, Миколу за собой повел. Глядит Терпышный - Давила ногой дно не ищет, в воду смело ступает. Пригляделся - там, где шли, вешки, прутики из воды торчат, путь указывают. Прошли они еще сколько-то, на берег выбрались. Микола головой покрутил:
- В какую идти сторону?
Тут услышал колокольный звон недалече, будто к заутрене православных скликивал. Старик и сказал:
- На звон прямо иди, к селу выберешься.
Пошагал Микола - вроде близко гудит, а лес не кончается, и солнце встало. К полудню только Вознесенское показалось. Добрался Терпышный до дому, не раздеваясь, на лежак плюхнулся, захрапел. Жена со двора пришла, заворчала:
- Боров этакой, в сапожищах на постелю забрался! Сапоги с мужа стащила, на них грязи налипло. В корыте обмывать стала. Вдруг блеснуло у каблука:
- Святые угодники! - ахнула - меж каблуком и подметкой золотой застрял. Вытащила денежку, стала мужа трясти, да под носом червонцем крутить. Тот поморщился, но углядел золото, глаза выпучил:
- Где взяла?!
Жена про сапоги ему рассказала. Глянул Микола в окно - солнце еще высоко, до вечера далеко. Молча сапоги натянул и к болоту бегом. Как на берег выскочил, подумал: "Ну, Данила хитрец, - тут ходу полчаса, а утром пришлось кругаля давать. И я простофиля - червонцы у осинки-то были. Чего бы не нагнуться, не подобрать?" Побродил по берегу: "Вроде здесь меня вывел Данила". А куда ступать - и не знает: вешек нет, убрал, видно, старик. Попробуй теперь дорогу сыщи. Туда-сюда сунулся - везде топко. Так до вечера промотался, к ночи только из леса ушел.