Между ними снова возникла почти такая же близость, какая существовала в начале 1970‑х. Он единственный из детей остался с отцом после того, как Мануэла собрала вещички и укатила в Мадрид изучать ветеринарию, а Пако обосновался на ферме, оправившись от тяжелого ранения ноги, полученного на арене «Ла‑Маэстранса» в Севилье, где он выступал в качестве
Фалькон молча смотрел на сестру. Мануэла опустила глаза на кружку и поставила ее. Очень редко случалось, чтобы настоящее убийство вторгалось в бытовой разговор. Обычно Фалькон, если просили, развлекал приятелей детективными историями, упирая на исключительность своего метода и на свое внимание к деталям. Он никогда не рассказывал, как это бывает на самом деле – всегда тяжело, временами очень скучно, а моментами чудовищно страшно.
Он никогда не рассказывал, как это бывает на самом деле – всегда тяжело, временами очень скучно, а моментами чудовищно страшно.
– Я беспокоюсь за тебя, братишка, – сказала она.
– Мне ничто не угрожает.
– Я имею в виду… эту работу. Она на тебя плохо действует.
– В каком смысле?
– Ну, не знаю, мне кажется, что ради самосохранения ты все больше черствеешь.
– Черствею? – повторил он. – Я? Я расследую убийства. Я докапываюсь до причин, которые приводят к этим отклонениям. Почему в эпоху таких достижений разума, при таком уровне цивилизованности мы по‑прежнему можем срываться и поступать не по‑человечески? Я же не усыпляю домашних животных и не вырезаю целые стада крупного рогатого скота.
– Я не думала тебя обидеть.
Они так близко наклонились друг к другу, что на него пахнуло крепким запахом ментоловых сигарет, перекрывшим настоявшийся в баре запах пота и духов. С Мануэлей всегда было так. Она держалась чересчур свободно, и поэтому ее дружки, выбираемые по внешним данным и бумажнику, никогда около нее долго не задерживались. Она не умела оставаться волнующе женственной.
–
– Эта была дурацкая шутка, – отозвался он и тут же зачем‑то соврал: – Я не знал, что собака предназначалась в подарок детям.
Алехандро втиснул между ними свой роскошный подбородок. Мануэла рассмеялась по той единственной причине, что их роман только начинался, и ей пока очень хотелось, чтобы ее приятель чувствовал себя комфортно.
Они заговорили о los toros,потому что это была единственная общая для них тема. Мануэла бурно восторгалась своим любимым тореро Хосе Томасом, который – вопреки ее вкусам – не принадлежал к числу красивейших героев арены, но вызывал ее восхищение тем, как спокойно и невозмутимо он проводил схватку. Он никогда не метался, не приплясывал, дразнил быка непременно всей мулетой, а не ее краем, так что бык всегда проносился в волоске от него, а то и сшибал его с ног. Когда же это случалось, он всякий раз поднимался и снова медленно шел в бой.
– Я как‑то видела по телевизору его выступление в Мехико. Бык подцепил его на рог и вспорол ему штанину. По икре у него полилась кровь. Он страшно побледнел, но превозмог слабость, встал, выпрямился, махнул своим людям, чтоб ушли, и опять двинулся к быку. И камера все это показывала. Кровищи было столько, что она наполнила ботинок и выплескивалась при каждом шаге. Он подманил быка и всадил в него шпагу по самую рукоятку. Его сразу же увезли в больницу. Que hombre, que torero.
– А ваш кузен Пепе, – сказал Алехандро, слышавший эту историю тысячу раз, – Пепе Леаль! У него есть шанс выйти на арену в апрельскую Ферию?
– Он нам не кузен, – ответила Мануэла, на мгновение забыв свою роль. – Он сын брата нашей невестки.
Алехандро пожал плечами. Он пытался расположить к себе Хавьера. Ему было известно, что Хавьер – доверенное лицо Пепе и что, когда позволяет работа, утром, в день корриды, он ходит выбирать быка для молодого матадора.
– Не в этом году, – ответил Хавьер. – Он очень хорошо показал себя в марте в Оливенсе – завоевал не одно бычье ухо. Его опять приглашают на праздник Святого Иоанна в Бадахос, но пока не считают достаточным участия в нашей апрельской корриде.