Уходи! Иди ищи нового мужика. Без тебя обойдемся.
После того случая Юля долго не появлялась. Вероника радовалась: никаких теплых чувств к женщине, требовавшей называть себя только Юля и ни в коем случае не мама, она не испытывала. Мать была слеплена из другого теста: высокая, крепкая в кости, темноволосая и темноглазая, с широким, точно негритянским носом и нагловатыми широко расставленными глазами. Губы у нее были пухлые, сочные, и Вероника знала: мать гордится, что никогда не пользовалась помадой, – «нужды не было».
А Вероника с бабушкой были маленькие, беленькие, с тонкими ручками-ножками. «Ну чисто одуванчик!» – умилялись на Веронику соседки. А она смотрела доверчиво голубыми глазами, не понимая, хорошо это или плохо – быть похожей на одуванчик. Наверное, плохо: дунул – и остался одуванчик голышом, а голышом стыдно.
Такой же маленькой и тоненькой она оставалась и в семнадцать лет, когда остальные девчонки из их класса неожиданно вытянулись, повзрослели, приобрели положенные выпуклости, которыми очень гордились. Веронике гордиться было нечем, поэтому она тайком от бабушки подкладывала в бюстгальтер две собственноручно сшитые подкладочки, увеличивавшие ее грудь до приличных размеров. Как-то раз – уже в институте – подкладка выпала, и Вероника осталась с одной грудью. Бабушка, узнав об этом, хохотала до колик, и самой Веронике тоже стало смешно: надо же, какими глупостями занимается! Подкладки она выкинула в тот же вечер, решив, что будет гордиться своим сходством с бабушкой – у той тоже грудь небольшая.
Так они и жили – в мелких женских заботах, в небольших житейских радостях. В институте у Вероники появились первые мальчики-ухажеры, и по вечерам она до поздней ночи пересказывала бабушке, кто что сказал, какими словами она ответила, и советовалась, что ей делать дальше. Обеим эта полуночная болтовня доставляла огромное удовольствие, и Веронике казалось, что так будет долго-долго: запах герани на окне, накрытый платком ночничок на полу и приглушенный бабушкин голос – нежный, любящий.
Бабушка умерла в одну секунду. Взмахнула рукой, стоя около плиты, застонала, повалилась на бок и нелепо задергалась на полу, так что задралась толстая шерстяная юбка. И замерла. Вероника закричала, заметалась по квартире, выворачивая ящики с лекарствами, пыталась вложить какие-то таблетки в бабушкины синие губы, а потом звонила, звонила соседкам, отчаянно крича: «Вызовите „Скорую“! Ну вызовите же „Скорую“!!!»
Но «Скорая» ничем помочь уже не могла. «Сердечный приступ, – сказали врачи, разводя руками. – А что вы хотите, лет-то ей уже немало». На кладбище Вероника стояла вдалеке от матери, рассматривала оградку, покрашенную яркой желтой краской, и думала, что цвет ее бабушке бы не понравился.
Второй удар ждал Веронику после похорон. Мать, закутанная по самые брови в черный платок, подошла к ней и сказала:
– Я через два часа приеду домой. Приготовь там пожрать чего-нибудь.
Вероника не сразу поняла, о чем говорит мать, и переспросила:
– Куда приедешь?
– Куда-куда… В квартиру нашу, вот куда.
– Зачем? – по-прежнему не понимала Вероника.
– То есть как это зачем? – усмехнулась Юля, вскидывая широкие брови. – Жить. Хватит мне по чужим квартирам мыкаться – чай, не побирушка. Теперь, доченька, мы с тобой будем вместе горе наше горевать.
Вероника взглянула на мать с ужасом и отвращением, потому что «горе горевать» было бабушкиным выражением и еще потому, что из уст этой чужой женщины оно было лживым, как и она сама. Но час спустя, послушно варя суп, убедила себя, что несправедлива к матери, что так нельзя думать о единственном оставшемся у нее родном человеке. «Бабушка бы не одобрила», – сказала себе Вероника, твердо решив налаживать отношения с Юлей.
И, к удивлению Вероники, отношения и впрямь стали потихоньку налаживаться. Утром она убегала в институт, приготовив на скорую руку завтрак на двоих, пока Юлия Михайловна спала. Когда Вероника возвращалась во второй половине дня, матери дома не было – устраивала свои неизвестные дочери дела. Вечером она приходила и за ужином начинала расспрашивать Веронику о преподавателях, подругах и мальчиках. «Как бабушка», – думала Вероника. И рассказывала, рассказывала с удовольствием – тем более что мать иногда едко и точно комментировала ее рассказы так, что Вероника словно смотрела другим взглядом на участников событий. Взгляд был взрослый и циничный, но часто справедливый.
Юлия Михайловна очень одобряла, что Вероника учится хорошо, и пару раз даже подбрасывала дочери денег, когда та заканчивала сессию с отличными оценками.
– Учись, учись, – приговаривала она, выкладывая на комод купюры. – Образование в жизни во как нужно! Знаешь, как я жалею, что институт бросила? Могла бы многого в жизни добиться… Ну ничего, добьюсь еще, а ты учись хорошо, у тебя головка светлая.
И Вероника радовалась ее похвале куда больше, чем деньгам. Она сама не заметила, что начала постепенно привязываться к матери. Иногда ей даже хотелось назвать ее не Юлей, как всегда, а мамой, но сдерживалась, зная, что той не понравится. И обращалась к ней по-старому.
С Митей Егоровым она познакомилась в гостях у подруги и сразу в него влюбилась. Он был невысокий, спокойный и такой взрослый, словно между ними была разница не в пять лет, а в пятнадцать. Митя работал на заводе инженером, жил в общежитии, что тоже было в глазах Вероники необычным и романтичным. А ему Вероника казалась хрупким цветком, который в любую секунду может сломаться под грубым порывом ветра. Ее хотелось защищать, оберегать, нежно прижимать к груди и не позволять таскать тяжести. Они начали встречаться через три дня после знакомства, и скоро вся группа знала, что у Вероники Ледяниной есть взрослый парень, с которым «все очень серьезно».
Известие о беременности привело Веронику в состояние шока. Конечно, она любила Митю, но ребенок… на пятом курсе… Что же делать? Едва задав себе этот вопрос, Вероника осознала ответ: она хочет ребенка. Учеба… ну что ж, придется напрячься. А дома, в конце концов, есть мама. То есть Юля. Она поможет.
– Ребенок?!
Юлия Михайловна с презрением смотрела на съежившуюся в кресле Веронику.
– Ты, безмозглая корова, ухитрилась забеременеть? Сейчас? Когда тебе еще целый год учиться? О чем ты думала, дура белобрысая?!
Вероника не могла даже открыть рот под потоком ругательств матери.
– Ты сама еще полуребенок, ты не можешь толком нести ответственность даже за себя, а не то что за другого человека, – отчеканивала мать, словно вбивая каждое слово гвоздями Веронике в голову. – Со мной пришла посоветоваться? Нет, дорогуша, ты пришла сказать: вот тебе, Юленька, подарок в подоле – помогай мне и расти его! Так вот, милая моя, что я тебе скажу…
Мать остановилась на секунду и подумала.
– Я тебе взвалить на меня такую ношу не дам. У меня сейчас жизнь в самом расцвете, и не так-то долго моему расцвету продолжаться. Поэтому или ты отправляешься к врачу, и мы с тобой живем потом по-хорошему, или… или иди на все четыре стороны. Если ты такая взрослая, что смогла ребеночка заделать, значит, сможешь и прокормить его. Решай сама.
Она вышла из комнаты, оставив оглушенную Веронику одну. Вероника поморгала, встала из кресла и подумала, что должна позвонить Мите. Но сначала нужно собрать вещи.
Ненавижу ее. Господи, как я ее ненавижу! Никогда не думал, что способен на такое.
Самое плохое не ненависть, а то, как я воспринимаю это чувство. Оно мне нравится. Что скрывать, я никогда не считал себя героем, способным защитить свою семью от любых катаклизмов.