Они приезжали сюда через весь город, рассчитывая душевно поболтать, весело посмеяться, вспомнить лучшие Для них времена, не думая о том, чей доход выше. Однажды вечером я увидел, как к ней поднимаются какие-то родственники Тосканини, и остался ждать внизу. Видел, как от нее спускается Лоуренс Тиббет, - проходя мимо меня, он кивнул. Приезжая поболтать, они всегда привозили лучшие вина и уходили, улыбаясь. Центр мира может быть где угодно. Здесь он находился на втором этаже дома, где сдаются квартиры, расположенного не в лучшем районе Лос-Анджелеса.
Я смахнул слезы рукавом.
- Выкладывай, - приказала великая толстуха.
- Я нашел мертвеца, Фанни. И никто не желает меня выслушать.
- Господи! - У Фанни открылся рот, и круглое лицо стало еще круглее. Глаза тоже округлились и потеплели от сочувствия.
- Бедный мальчик. Кто это был?
- Один из тех милых стариков, что собираются в билетной кассе на трамвайной остановке в Венеции, они сидят там с тех пор, как Билл Санди рассуждал о Библии, а Уильям Дженнингс Брайан выступил со своей знаменитой речью о золотом кресте. Этих стариков я видел там еще мальчишкой. Их четверо. Такое ощущение, будто они приклеились к деревянным скамьям и будут сидеть там вечно. Ни разу не видел никого из них в городе, они нигде мне не встречались. Сидят в кассе целыми днями, неделями, годами, курят трубки или сигары, рассуждают о политике, разбирая всех по косточкам, решают, что делать со страной. Когда мне было пятнадцать, один из них посмотрел на меня и сказал: "Вот вырастешь, мальчик, и, наверно, постараешься изменить мир к лучшему, правда?" - "Да, сэр!" - ответил я. "Думаю, у тебя получится, - сказал он. - Как по-вашему, джентльмены?" - "Еще бы", - ответили старики и улыбнулись мне. И вот как раз этого старика, что задавал мне вопросы, я и нашел вчера ночью в львиной клетке.
- В клетке?
- Под водой в клетке.
- Ну, знаешь, я вижу, без второй стороны "Тоски" тут не обойтись!
Фанни, как смерч, поднялась с кресла, стремительно, как огромная приливная волна, подкатилась к патефону, с силой покрутила ручку и, как Божье благословение, осторожно опустила иголку на перевернутую пластинку.
Под звуки первых аккордов она вернулась в кресло, словно корабль-призрак, царственная и бледная, спокойная и сосредоточенная.
- Я знаю, почему ты так тяжело это переживаешь, - сказала она. - Из-за Пег. Она все еще в Мехико? Учится?
- Уехала три месяца назад. Все равно что три года, - ответил я. - Господи, я такой одинокий!
- И все тебя задевает, - добавила Фанни. - Может, позвонишь ей?
- Да что ты, Фанни! Я не могу себе этого позволить. И не хочу, чтобы она платила за мой звонок. Остается надеяться, что она сама на днях позвонит.
- Бедный мальчик! Болен от любви!
- Болен от смерти! И что отвратительно, Фанни, я даже не знал, как звали этого старика. Позор, правда?
Вторая часть "Тоски" меня доконала. Я сидел опустив голову, слезы струились по лицу и с кончика носа капали в стакан с вином.
- Ты испортил свой "Сент-Эмильон", - мягко упрекнула меня Фанни, когда пластинка закончилась.
- Я просто бешусь от злости, - признался я.
- Почему? - удивилась Фанни. Она, словно большое гранатовое дерево, отягощенное плодами, склонилась над патефоном, подтачивала новую иголку и искала пластинку повеселее.
- Почему?
- Фанни, старика кто-то убил. Кто-то засунул его в эту клетку. Как бы он сам туда попал?
- О Боже! - простонала Фанни.
- Когда мне было двенадцать, моего дядю - он жил на Востоке - поздно ночью застрелили во время налета, прямо в машине. На похоронах мы с братом поклялись, что найдем убийцу и разделаемся с ним. Но убийца до сих пор гуляет на свободе. Это было давно и в другом городе. А сейчас убийство произошло здесь. Кто бы ни утопил старика, он живет в Венеции, в нескольких кварталах от меня. И когда я найду его...
- Ты передашь его полиции, - перебила меня Фанни и с тяжеловесной плавностью подалась вперед. - Тебе надо хорошенько выспаться, сразу почувствуешь себя лучше.
Она внимательно изучала мое лицо.
- Нет, - вынесла она окончательный приговор. - Лучше ты себя не почувствуешь. Ладно, делай что хочешь. Будь дураком, как все мужчины. Господи, каково нам, женщинам, наблюдать, как вы, идиоты, убиваете друг друга, как убийцы убивают убийц. А мы стоим рядом, умоляем прекратить это, и никто нас не слышит. Почему ты-то не хочешь меня послушаться, любовь моя?
Она поставила другую пластинку и осторожно, словно даря поцелуй, опустила на нее иголку, а потом добралась до меня и потрепала по щеке своими длинными розовыми, как хризантема, пальцами.
- Пожалуйста, будь осторожен. Не нравится мне ваша Венеция. Улицы там плохо освещены. И эти проклятые насосы! Все ночи напролет качают нефть, качают не переставая. От их стонов нет спасения.
- Венеции я не боюсь, и того, кто там рыскает, тоже, - сказал я.
А сам подумал: "Того, кто стоит в холлах у дверей стариков и старух и ждет".
Возвышавшаяся надо мной Фанни сразу стала похожа на огромный ледник.
Наверно, она снова вгляделась в мое лицо, по которому можно читать, как по книге. Я ничего не могу скрыть. Инстинктивно она бросила взгляд на дверь, как будто за ней мелькнула чья-то тень. Ее интуиция ошеломила меня.
- Что бы ты ни делал, - голос Фанни звучал глухо, затерявшись в глубинах ее многопудового, вдруг насторожившегося тела, - сюда приносить не вздумай.
- Смерть нельзя принести, Фанни.
- Еще как можно. Вот и вытри ноги, когда будешь входить в дом. У тебя есть деньги, чтобы отдать костюм в чистку? Могу немного дать. Доведи до блеска ботинки. Почисти зубы, никогда не оглядывайся. Глаза могут убить. Если на кого-нибудь посмотришь и он увидит, что ты хочешь, чтобы тебя убили, он пойдет за тобой. Приходи ко мне, дорогой мальчик, но сначала вымойся и, когда пойдешь сюда, смотри только вперед.
- Ерунда, Фанни, бред собачий. Это смерть не остановит, ты и сама прекрасно знаешь. Но все равно я ничего не притащу к тебе, кроме самого себя, Фанни, и моей любви, как все эти годы. Мои слова растопили гималайские льды. Фанни медленно повернулась, как большая карусель, и тут мы оба вдруг услышали музыку: пластинка, оказывается, уже не шипела, а давно играла.
"Кармен".
Фанни Флорианна запустила пальцы за пазуху и извлекла черный кружевной веер: легкое движение - и он раскрылся, как распустившийся цветок. Фанни кокетливо повела им перед лицом, и глаза ее зажглись азартным огнем фламенко, она скромно опустила веки и запела, ее пропавший голос возродился вновь, свежий, как прохладный горный ручей, молодой, каким был я сам всего неделю назад.
Она пела. Пела и двигалась в такт.
Мне казалось, будто я вижу, как медленно поднимается тяжелый занавес "Метрополитен-оперы" и окутывает Гибралтарскую скалу, вижу, как он колышется и кружится, подчиняясь движениям одержимого дирижера, способного зажечь энтузиазмом танцующих слонов или вызвать из океанских глубин стадо белых китов, пускающих фонтаны воды.