Они опять ехали очень медленно, и Алексей внимательно всматривался в дорогу.
- Не знаю, - сказал он. - Может, и был когдато...
Далеко на севере, на пустынном берегу, так и именуемом: Пустынный берег, - сейчас стояли восемь темно-синих шатров в окружении повозок с высокими, выше человека, колесами. Стороннему наблюдателю долго пришлось бы ждать, чтобы увидеть хотя бы тень движения в этом не слишком понятном лагере. Иногда целыми днями никто не показывался из шатров.
Темно-синий цвет бьш цветом проклятия...
Но в утро двадцать первого дня месяца апреля лагерь вдруг ожил. Маленькие служки забегали стремительно, скатывая длинные кошмы и веревки, которыми лагерь был обнесен от пауков, змей и духов, забрасывая наверх полотнища шатров и запрягая в повозки крупных медлительных лошадей, которые за ночь пришли из степи, услышав зов. Разборка шла стремительно и на первый взгляд бессистемно, но уже через полчаса все тот же наблюдатель, которого не было, заметил бы, что из ровного круга лагерь превратился в подкову. Потом, не замечая служек, вышли двое в таком же темно-синем до пят и в багровых на головах тюрбанах. В руках у них были тонкие деревянные флейты. Люди в синем встали у концов "подковы" и заиграли.
Такую музыку нельзя слушать долго Шелестящий посвист и тихие, но невыразимо тоскливые вскрики... Но люди в синем играли и играли.
Настал полдень. С юго-востока пришел ветер. Наверное, он не несся над волнами моря, а падал с высоты, потому что был сухим, льдисто-холодным и будто бы разряженным. Все, на что он попадал, мгновенно становилось тоньше, легче, пустее.
Люди играли.
Туман начал подниматься от волн. Ветер срывал его с низких гребней, выхватывал из впадин. Море седело на глазах, покрывалось непрозрачной пеленой. В прорывах ее волны казались черными.
Тучи будто бы не наползали, а рождались здесь же, рядом. Только что небо лучилось светом, и вот уже оно в дымке, а вот - нет неба. Будто в зеркале отразилось седое море: такие же бегущие под туманом валы, такая же чернота в глубине...
Волны выкатывались, ворочая камни, под ноги людям в синем, но и рев волн, и рокот камней не могли заглушить странную музыку. 'Ветер рвал их одежду, ледяной коркой покрывал трепещущие полы - но это не значило ничего. Музыка делалась все страшнее. Крики замученных душ звучали в ней.
Парус возник вдали, белый наклонный парус. За ним еще и еще один.
А потом из шатра, стоящего в глубине подковы, из единственного, которому служки не завернули полог, шестеро таких же в синем вынесли к волнам стоячий паланкин. И когда они поравнялись с музыкантами, те разом опустили флейты. Лица их были черны, как несшаяся к ним вода в разрывах туманного войлока.
Паруса скользили наискось к волнам. Искусные моряки держали в них ветер, не позволяя волнам догнать лодки. Берег был хотя и каменист, но полог...
В версте к югу первая гаяна вылетела на берег, проламывая борта. Рядом с нею легла почти целая вторая.
Третью отнесло чуть дальше, но и она благополучно, 'пропахав собою песок и мелкую гальку, выкатилась за линию прибоя.
Не имели в этот раз моряки целью соблюсти целостность своих судов...
Двадцать семь отважников и девятнадцать крестьянских парней, взятых носильщиками, и с ними моряки вытаскивали из лодок тяжелый груз. Молодой чародей по прозванию Сарвил, отбежав от прибоя, воткнул в землю свой посох и стал лихорадочнобыстро вычерчивать знак волчьего солнца. Туда, под охрану знака, и тащили, торопясь успеть, борясь с ветром, валящим с ног, и оскальзываясь на мокрых заледенелых камнях, свою ношу славы, моряки и носильщики.
Человек в стоячем паланкине медленно повернул голову. Музыка тут же изменилась, стала тревожной и одновременно мягкой. Человек поднял руку.
Рука была коричневая, очень сухая: косточки, обтянутые пергаментом. Ногти казались черными, хотя, если присмотреться, цвет их был тоже коричневым, просто более темным. Запястье охватывали бесчисленные нитки бисера. Среди бисера почти незаметными кажутся огромные, с фалангу большого пальца, ограненные темно-фиолетовые камни. Рука так привлекала внимание, что на лицо кто-то посторонний (случись он здесь) посмотрел бы много позже...
Лицо человека в паланкине было нарисовано на куске кожи. Настоящими были только глаза, теряющиеся где-то глубоко в прорезях маски. Прикрытые медленными синеватыми веками, они очень редко смотрели на свет, и не существовало на свете человека, который мог бы сказать, что видел их блеск. А те немногие, кто склонялся под этим взглядом, могли бы поведать многое о своих ощущениях, но вряд ли кто-то из них решится когданибудь, даже на смертном ложе, разжать губы...
Именем человека в паланкине пугали детей и на материке, и в Мелиоре.
Авенезер Третий.
Море крови плескалось за его спиной...
Сейчас, повинуясь его жесту - а это было целое послание, понятное посвященным, - трое в синем быстро повернулись и скрылись в шатре. Вскоре они вышли оттуда, одетые как чиновники: в желтых плащах до колен и маленьких шапочках, прикрывающих темя. В руках они держали легкие зонты и палки с железными наконечниками, которыми им предписывалось отгонять собак... Холщовые сумки через плечо казались пустыми и легкими, но это было обманчивое впечатление.
Ветер меж тем стих, хотя разогнанные им волны все еще вылетали на берег. Откуда-то с севера огромной широкой лентой потянулись серые вороны. Миллионы .серых ворон. Они летели сосредоточенно и молча - будто знали, куда и зачем...
Три чиновника, странствующие по делам государства, направились в ту же сторону.
Чародей Сарвил закончил начертание знака и теперь творил заклинание. Все мелиорцы окружали его в два круга, держась за руки в сложном порядке. Что-то холодное растекалось по их телам...
Все пошли добровольно. Вел их Валентий Урбасиан, старший сын этериарха стражи... Но не было сейчас среди этих отчаянных людей человека, который не испытывал бы самого подлого, липкого, обезволивающего страха.
Глава пятая
Человек, которого все знали как Астерия (а следовательно, это не могло быть его именем, и это тоже все знали), медленно брел по бежевым керамическим плитам тенистой аллеи где-то в глубине царского сада. Был прекрасный ранний день на переходе весны в раннее лето, день вылета птенцов. Пышная, но еще свежая, не истомленная солнцем зелень, и само солнце: жаркое, но не веющее сушью и смертью. Приторно-сладкий запах стекал к земле от гирлянд белых и розовых вьюнов, обвивающих ветви изысканно-тонких деревьев. Многим из этих деревьев было по триста лет, и Астерий (в то время он звался иначе) наверняка видел их саженцами. Он был тогда учеником Полита Садовника, который, в свою очередь, был учеником самого Ираклемона... и это было действительно давно.
Царский сад был не просто сад. Это был инструмент для размышлений, и создавался он не для царя - Степь в те времена начиналась далеко за горами и считалась просто местом, где кочуют и дерутся меж собою бородатые дикари в кожаных юбках, - а для загородных отдохновений и размышлений великих императоров. И что же? Прошло едва ли триста лет, и вот уже древняя гордая Леопольдина, центр Империи, город немеркнущей славы и непомерного богатства, стала столицей двух царств: правобережная часть так и осталась Леопольдиной, Леопольдиной Конкордийской, а левобережная именуется с некоторых пор Дороной и являет собой столицу царства Степь. Три каменных моста через реку Суя соединяют ныне два царства и две столицы...