По многу раз приходилось мне считать ступеньки то вверх, то вниз, то на черных, то на парадных лестницах, по многу раз стучать по визитной карточке или медной дощечке какого-нибудь адвоката или зубного врача, по многу раз объяснять сквозь щелку прихваченной на цепочку двери цель своего прихода, пока чья-то рука не забирала протянутую мною листовку. Бывало, что ее тут же выбрасывали обратно или дверь захлопывалась, не давая мне возможности даже договорить. Но я все еще держался, продолжая считать ступени. Вела меня мечта об охотничьем ружье, выставленном в витрине оружейного магазина. Оно стоило как раз тридцать рублей, и до полного обладания им не хватало только десятки. Двадцать рублей я уже отшагал.
На третьей неделе произошла катастрофа.
В мой список включили наш дом. Я отнес листовки его хозяйке, генеральше Найденовой, управляющему Гельману и нанимателю самой роскошной квартиры в бельэтаже шулеру Карачевскому. Затем полез на верхние этажи, разгоняя кричащих кошек. Вот тут-то и встретился мне спускавшийся вниз Егор. Он уже не работал в котельной, носил красную повязку на рукаве, где-то митинговал и потому перебрался из казенной каморки в подвале на пятый этаж, в снятую у кого-то комнату. Спускался он так стремительно, что я не успел посторониться, мы столкнулись у перил, и мои листовки рассыпались по площадке.
Он тут же помог мне собрать их, не читая текста, а когда, прочел первые строки, так и застыл с подобранной пачкой в руках.
Молчал и я, предчувствуя недоброе.
- Где взял? - спросил он наконец.
- В Козихинском, - буркнул я.
- Неужели вас этому в гимназии учат?
- Зачем в гимназии? В комитете. Они десятку в неделю платят.
- Продался, значит, - усмехнулся Егор, - за тридцать сребреников?
Я не понимал его. Почему продался? Почему тридцать сребреников?
- И отец у тебя человек приличный. И мать работает. Денег, что ли, не хватает?
- Почему - не хватает? Это я себе.
- "Себе"! - передразнил он. - А ты знаешь, что деньги разные бывают чистые и грязные? А это грязные деньги. Кадетские деньги. Ты хоть знаешь, чему учат эти писаки, - он потряс пачкой листовок, которую все еще держал в руках, - чего хотят?
- В общем... - замялся я.
Он ткнул мне в лицо измятую листовку:
- Народной свободы, да?
Я молчал.
- Я бы объяснил тебе, какая это свобода и для кого, - сказал он, - да времени нет. Дай сюда.
Он взял у меня оставшиеся листовки, собрал все вместе и разорвал. Потом оглянулся и швырнул обрывки в кучу окурков и мусора, заметенную кем-то в угол под лестничное окно.
- Вот так-то, - сказал он мягче и потрепал меня по плечу. - А ежели честно заработать хочешь, приходи - научу. - И побежал вниз не оглядываясь.
За новыми листовками в комитет я не пошел и никому но рассказал о встрече на лестнице. Не пошел я и к Егору: постеснялся, да и старая неприязнь все еще мешала. Думалось: не пойду - не увижу.
И все-таки я встретил его через несколько дней в туннельчике наших ворот - обиталище злейших и никогда не стихавших сквозняков. Он был в солдатских ботинках и обмотках, а старенькое пальто его было перетянуто широким кожаным ремнем с блестящей новенькой кобурой на боку, из которой торчала ручка нагана.
- А, кадет на палочку надет! - засмеялся он. - Все еще получаешь сребреники?
Я хотел было, не отвечая, пройти мимо, но он удержал меня за плечо:
- Шучу. Погоди. Ты Катю Ефимову знаешь?
Я насторожился:
- Ну, знаю. А что?
- Она замуж собирается, не слыхал?
- А что? - повторил я еще настороженнее.
- А то, - передразнил он. - За Томашевича?
Я кивнул.
- Скоро?
- Не знаю.
- Я тоже не знаю. Вот это и плохо, - нахмурился он. - Не увижусь с ней сегодня и, когда встречу, не знаю. Еду в действующую армию делегатом. - Он задумался. - Может, письмо передашь?
- Она в мастерской не работает, - сказал я.
- Домой к ней сходи. Я адрес напишу.
Он вынул блокнот из кармана, помуслил карандаш и тут же в воротах, пристроившись у стенки, быстро исписал два листика, вырвал их и протянул мне:
- Тут все - и письмо и адрес. Конверта нет - так передашь. Прочесть можешь, только ничего никому. Ясно?
Он снова схватил меня за плечо, на этот раз так сильно, что я невольно поморщился от боли.
- Кажется, не сволочь, верить тебе можно, - сказал он.
Я промолчал.
- Ну, прощай, кадет.
- Я не кадет.
- Верю, - сказал он и крепко, по-дружески, пожал мне руку.
Это было в субботу, накануне того воскресенья, которое началось с поездки в Охотный ряд и от которого остался пожелтевший, протертый на сгибах номер "Раннего утра".
3
Никакой калитки не было. Мы просто шагнули в прошлое, как гости уэллсовской Утопии. Подъехав на автобусе к Дому союзов, мы тут же и вышли против того же Колонного зала и устья Большой Дмитровки. В первый момент я даже не обратил внимания на то, что вместо входа в метро напротив висела огромная вывеска - анонс театра Незлобина, извещавший о предстоящей премьере "Орленка".
Стало как будто чуть-чуть светлее. Это исчезли две многоэтажные громадины, окаймляющие ныне бывший проезд Охотного ряда, - гостиница "Москва" и Дом Совета Министров. Вместо них лепились друг к другу несколько грязных, не то бурых, но то рыжих двухэтажных домишек, подпиравших с боков древнюю церковку, задорно выползшую на и без того узенький-преузенький тротуар. Да и самый проезд стал словно уже и грязнее. Асфальт мостовой превратился в неровный стесанный камень, засоренный грязью и мусором. Я различил конский навоз, битую щепу, куски картона и досок, раздавленную зелень и даже чью-то соломенную шляпу, вернее, ее разорванные остатки, которые колеса и ветер относили вправо, к потоку с Тверской.
Изменилось и самое привычное для нас - уличный шум. Станьте где-нибудь на углу людной московской улицы и прислушайтесь к тому, что происходит вокруг. Вы услышите негромкое жужжание автомобилей, монотонный рокот автобусных моторов, громыхание дизелей на тяжелых грузовиках, свистящее шуршание шин. И за всем этим, как вода, напитывающая землю, - человеческий гомон, ровный, привычный гул людского уличного потока, не умолкающий с утра до ночи. Сейчас это обилие шумов стало иным, дробилось мельче, но громче в хаосе режущих ухо звуков. Ржали лошади, стучали подковы о камень, с лязгом высекая искры, скрипели колеса, визжали несмазанные рессоры телег и пролеток, гремели бочки на подводах, свистели городовые. Да и разбавляющий этот гул нестройный человеческий гомон был сейчас громче, зычнее, раскатистее, словно шумел рядом с нами не обычный уличный поток, а более обильное, тесное и крикливое человеческое скопление. Так оно и было: в двух-трех шагах от нас начинались палатки Охотного ряда.
Я не часто бывал в детстве в Охотном ряду и хорошо помню, с каким любопытством озирался по сторонам, пробираясь в то воскресное утро сквозь рыночную толпу. Меня все занимало - и мертвое изобилие дичи, словно копирующее полотна Снайдерса, и багровые туши быков, подвешенные на крюках в полутьме мясных лавок, и гигантские ножи мясников, похожие на мечи шекспировских феодалов, и хозяйские бороды, растущие прямо от глаз и ушей, и вся окружающая суетня, и лица, и запахи, и божба, и ругань.
Сейчас я рассматривал все это со смутным чувством разочарования, даже огорчения, пожалуй. Яркая картинка прошлого, запечатленная в памяти, вдруг пожухла и потускнела. Все оказалось старее, мельче, приземистее, грязнее.