Капканы я забросил, и мне стыдно уже от того, что я использовал их. Иногда я все еще, как прежде, бью белок, кроликов и куропаток ради жаркого. Немного охочусь — так, как охотились индейцы, ради мяса в котле. Порою не делаю и этого. Полагаю, что я имею право охотиться, и мне не нужно лицензии на убийство, без причины или необходимости, моих лесных братьев. Однако из всех видов охоты я больше всего любил охоту на енотов. Вы когда-нибудь на них охотились?
— Нет, никогда. Я никогда ни на кого не охотилась.
— На них охотятся только в погоне. Собака бежит за зверем до тех пор, пока не загонит его на дерево. Тогда вы пытаетесь удержать его на этом дереве и стреляете в него. Преимущественно ради шкурки или, что гораздо хуже, ради забавы — если убийство можно назвать забавой. Но когда я на них охотился, то не только из-за шкурки, но и ради еды. Кое-кто уверен, что енот не годится в пищу, но, говорю вам, они ошибаются! И это не просто охота: это свежесть осенней ночи, запах опавших листьев, близость к природе, это — и возбуждение, и трепет охоты.
Когда-то, когда Бродяга был еще щенком — а теперь он уже стар — я прекратил убивать енотов. Не то, чтобы я бросил охоту, нет — просто перестал убивать. Мы с Бродягой охотились по ночам. Он загонял одного из них на дерево, и я мог бы стрелять, цель была видна, но я не нажимал на спуск. Охота без убийства. Бродяга сначала не понимал, а потом наконец просек. Я боялся, что, не стреляя, могу испортить собаку, но он понял. Собаки могут понять многое, если вы будете с ними терпеливы.
Так вот, мы с Бродягой и охотились, не убивая, и со временем я осознал, что есть один енот, который заставляет нас вести более изнурительную погоню, чем остальные. Он знал все уловки, и много-много ночей Бродяга не мог загнать его на дерево. Мы гонялись за ним часто и помногу, как будто он наслаждался погоней так же, как и мы — матерый хитрюга, который использовал нас так же, как и мы его, смеясь все время над нами, играя с нами. Конечно, я им восхищался. Вынужденное восхищение достойным противником, играющим так же искусно, как вы, или еще искуснее. Но я начал также понемногу злиться. Он и в самом деле был слишком хорош, все время оставляя нас в дураках. В конце концов, я решил, что по отношению к нему, этому удивительному еноту, можно отказаться от своего правила не убивать. Если Бродяга сможет загнать его на дерево, то я убью его и докажу, раз и навсегда, кто лучше — он или мы. В тот год Бродяга много раз гонялся за ним в одиночку, и были ночи, когда с ним выходил и я. Это стало бесконечной игрой между нами.
— Но отчего вы уверены, что это енот? Собака могла гоняться за кем-нибудь еще — за лисой, за волком…
Эзра сказал жестко:
— Бродяга никогда бы не стал охотиться ни на кого другого. Он — охотник на енотов, он происходит из древнего рода охотников на енотов.
Я сказал Райле:
— Эзра прав. Собака, которая охотится на енотов, может делать только это. Если она гоняется за кроликами и лисой, на енота она бесполезна.
— Итак, вы никогда его не видели, — сказала Райла, — и не убили его.
— Да нет, это было — то есть я имею в виду, что видел его. Однажды ночью, несколько лет назад. Бродяга загнал его под утро, часа в четыре или около того, и я наконец различил его очертания на фоне неба, в ветвях на верхушке дерева: он прижался к ветке в надежде, что его не заметят. Я поднял ружье, но из-за бега так тяжело дышал, что не мог как следует прицелиться. Дуло ходило по кругу. Поэтому я опустил ружье и подождал, пока дыхание успокоится, а он оставался там, за веткой. Он должно быть знал, что я тут, но не шевелился. Затем я опять поднял ружье. Мушка стояла твердо. Я положил палец на спуск, но не нажал. Должно быть, прошла минута.
Он был в поле зрения, и мой палец был на спуске, готовый нажать, но я этого не сделал. Не знаю, что случилось. Мысленно возвращаясь в прошлое, я представляю себе, что думал обо всех ночах, когда мы гонялись за ним, и что все это исчезнет, стоит лишь спустить курок. И вместо уважаемого противника у меня будет лишь растерзанное тело, и никто из нас не сможет радоваться охоте. Не помню, думал ли я именно об этом, но должно быть, думал, а когда додумал мысль до конца, то опустил ружье. Когда это случилось, енот на дереве повернул голову и посмотрел на меня. И вот какая смешная вещь. Дерево было высоким, а животное сидело почти на макушке. Ночь была не совсем темной, небо светлело от приближающегося рассвета, но енот был слишком далеко, а ночь все еще была слишком темной, чтобы разглядеть его морду. И тем не менее, как только он повернул голову, я ее увидел. Это была не морда енота. Более всего она походила на кошачью, хотя и кошачьей она тоже не была. У животного были усы, как у кота, и даже с того расстояния, где я стоял, они были видны. Морда была круглой и еще — это ужасно трудно передать — казалось, она была из кости, вроде оголенного черепа. Глаза были большие, круглые, и не блестели как у совы. Я должен был ужаснуться, но этого не случилось. Я был удивлен, конечно, но не настолько, насколько мог бы. И все время был уверен, не признаваясь в этом даже себе, что тот, за кем мы устраивали погони, вовсе не был енотом. Затем он мне улыбнулся. Не спрашивайте меня, как это он улыбнулся и откуда я узнал, что это была улыбка. Такое у меня было ощущение. Не ухмылка, которая сделала бы меня и Бродягу побитыми, а улыбка доброго товарищества, усмешка, которая говорила: «Разве мы не повеселились вдосталь?». Итак, я опустил ружье дулом к земле и пошел домой, а Бродяга шел следом за мной.
— Мне здесь что-то непонятно, — сказала Райла. — Вы говорили, что Бродяга — собака, которая охотится только на енотов.
— Это — загадка и для меня, — сказал Эзра. — Было время, когда я очень этим интересовался. Вот почему, мне кажется, я для себя не могу допустить, что это был не енот, хотя и знаю, что в самом деле не был. Но с той ночи, о которой я рассказал, Бродяга бегал с ним много раз, и иногда я присоединялся к нему для простой радости охоты. Я и сам иногда вижу старину Кошарика глядящим на меня из кустов или с дерева, и когда он знает, что я его вижу, он всегда улыбается мне как добрый товарищ. Ты его видел, Эйса?
— Временами. Он ходит по деревьям в моем яблоневом саду.
— Всегда только лицо, — сказал Эзра, — лишь улыбающееся лицо. Если и есть тело, то оно неразличимо. Нет никаких признаков того, как он велик и какой формы. Были случаи, когда я набредал на Бродягу, и это создание глядело на него из кустов, а Бродяга стоял там в точности как собеседник. Хотите знать, что я думаю?
— А что вы думаете? — спросила Райла.
— Я думаю, Кошарик ходит вокруг и подговаривает Бродягу отправиться побегать в эту ночь. Он говорит Бродяге: «Как насчет того, чтобы нам ночью побегать?». И Бродяга отвечает: «Конечно, я с удовольствием». И Кошарик спрашивает: «А как ты думаешь, не отправится ли Эзра с нами?». И Бродяга отвечает: «Я поговорю с ним об этом».
Райла весело засмеялась.
— Как смешно, — воскликнула она, — как это восхитительно смешно!
Эзра обиделся.
— Может быть — для вас. Но не для меня. Что до меня, то все здесь полностью логично.
— Но тогда кто же это? Что вы об этом думаете? Вы же думали об этом?
— Ну конечно. Размышлял. Но ни к чему не пришел. Я говорил себе, что, может быть, это что-то, сохранившееся с доисторических времен. Никакой это не призрак. А что думаешь ты, Эйса?
— Временами он кажется немного нечетким, — сказал я. — Немного размытым, может быть, но он не призрачен.
— А почему бы вам обоим заодно и не поужинать у меня? — предложил Эзра.