Тут не до этого.
— Я на него еще блох напустил…
— Каких блох?
Славкина тряпка замирает в воздухе, а я готов откусить себе язык. Нет, смеяться над Федором больше нельзя. Никак нельзя!
— Это в переносном смысле. Конфликта, значит, нет.
— Какого конфликта?
— Поколений. Отцы и дети.
Славка подозрительно смотрит на меня:
— Болтун ты, Москвич…
Мы в последний раз окатываем машину и протираем насухо тряпками. Разгибаем затекшие спины и любуемся работой. Славка курит, сидя на перевернутом ведре.
— Знаешь, почему нет конфликта? — вдруг спрашивает он. — Потому что нет разницы. Соображаешь?
Я не соображаю. Вообще Славкины сентенции — по ту сторону нормального соображения: он мыслит зигзагом.
— Нет между нами разницы ни с какой стороны. И возраст потому тут ни при чем. Нету его у нас, возраста. Вообще нету.
Из дома выходит довольный Федор:
— Порядок, ребята: выходного не будет!..
Продефектовать гусеницу — значит разбить ее на траки, выпрессовать резиновые втулки — сайлентблоки, промыть в гайзоле, протереть и аккуратной стопкой сложить возле Виталия Павловича. Он старательно измерит все сочленения, сверится с технологическими картами и установит износ.
Кувалды летают в руках: вверх — удар, вверх — удар. Через полчаса уже не помнишь, хорошо ли ты позавтракал. Через час — ощущаешь голод. Через два — мечтаешь о могучем обеде. Чтоб мясо — кусищами, а хлеб — ломтями.
А потом все выветривается, даже голод. Полупудовая кувалда уже не просто восемь килограммов — восемнадцать. Двадцать восемь. Восемьдесят. Откуда берутся силы?.. Черт их знает — откуда. От предков, наверно. Они тоже хорошо вкалывали — и на князей, и на Золотую Орду. Значит, передали и мне кое-что. А то бы опозорился. Упал бы мордой в траву — и обедом не подняли бы…
— Генка, с оттяжкой бей!.. Спишь?
Огрызаться нет сил. Пот заливает глаза. Во рту пересохло. Колени противно дрожат и подгибаются. Господи, хоть бы сломалось что!..
— С оттяжкой, Генка!..
Ну, почему я не студент? Слушал бы лекции, горланил в «Молодежном», провожал бы девчонок до последнего поезда метро. Даже на картошку с удовольствием бы ездил. Первым. Абсолютно добровольно. «Вы студент, конечно?» — «Безусловно. Будущий инженер или кандидат…» Звучит? Звучит. Не то что специалист по кувалде…
— Стоп!
Швыряю кувалду в траву, падаю рядом. Сердце колотится уже где-то в горле: еще минута — и я свободно мог бы его пожевать…
— Гости, — ворчит Степан. — Главного нелегкая принесла.
И хорошо, что принесла. Вовремя…
Против меня разворачивается заводской газик. Лихоман и конструкторская орава идут к нему. Ребята отступают к вездеходу: начальство — это не для нас.
— Здравствуйте, испытатели!..
Грузная фигура с усилием вытискивается из машины. А с заднего сиденья вдруг выпархивает некто в свитере и брючках:
— Привет, коллеги!..
Лихоман круто поворачивается к нам:
— На махновско-матросском диалекте не разговаривать впредь до особых указаний!..
И вот я сижу против Владлены, гляжу в ее шоколадные глаза и страдаю.
— Почему ты молчишь? Не нравится?
— Нравится…
— Приходи вечером. Поболтаем.
Поболтаем?.. Не тот глагол. В лучше случае могу мычать. Или хрюкать.
И все-таки я жду этого вечера. Жду с ужасом и нетерпением. С отчаянием и надеждой: а вдруг во мне что-то сработает и я стану веселым и остроумным?
Но чем ниже солнце, тем больше страха. Кажется, я уже не хочу этого свидания. Я хочу работать. Выполнять что-нибудь сверхсрочное. Нарочно верчусь на глазах у Лихомана, но никаких заданий не поступает. Наконец меня ловит Федор:
— Пошли в баньку, Генка.
— Какую баньку?
— Нормальную. Славка в деревне организовал. Пошли, пошли.
Я слабо упираюсь, а он подталкивает меня сзади.
А я ломаюсь, и что-то вру, и сам никак не могу уяснить, что мне нужно в данный момент. В конце концов вместо первого свидания я оказываюсь в бане. В натуральной сельской баньке с каменкой и полком под самой крышей.
— Поддай, Славка!..
Колючий пар взрывается под потолком. Воздуха нет и в помине. Разинув рот, я корчусь на полке под хлесткими ударами веника.
— Славка, поддай еще!..
Ну, все. Прощай, мама. Жизнь кончилась в этой чертовой баньке, потому что я сейчас умру. Я знаю это совершенно точно, и нет сил бороться. Федор с оттяжкой хлещет меня веником, Славка поддает пару. Они давно вышибли из меня все мысли, чувства и силы, я пресмыкаюсь на горячих досках и медленно дохожу.
— Ну куда, куда ползешь?
— Фе-е-е…
— Славка, поддай!..
Славка поддает такую порцию, что вся банька скрывается в облаке пара. Федор теряет меня, я куда-то ползу, извиваясь всем телом, и в конце концов падаю вниз, смачно, как жаба, плюхнувшись на дощатый пол.
— Здесь он!.. — радостно кричит Славка. — Вывалился!..
И в ту же секунду сердце мое делает тройное сальто: Славка выплескивает на меня ведро колодезной воды.
— Сла-а… ва-ва-ва…
— Закаляйся! — смеется Славка и, взяв веник, лезет на полок к Федору.
Кажется, прихожу в себя. Выясняется, что сижу я на полу у двери, в щели которой тянет вечерним холодком. Все тело охватывает какая-то удивительно приятная усталость, голова — как у новорожденного, и хочется петь. Бодро вскакиваю и тут же с грохотом лечу под лавку, сшибая ногами ведро.
— Гляди, Федя, он под лавку полез! — хохочет Славка.
— Скользко!.. — весело поясняю я. — Пол как намыленный!
— Поддай, Генка!..
Теперь поддаю я. С маху плещу водой на раскаленные камни, задыхаюсь в пару, что-то кричу, взвизгиваю, завываю. Потолочная пытка кончилась, а в душе зреет совершенно необъяснимый восторг.
— Хорошо, Генка?
— Грандиозно!..
— Баня — сила, — басит Федор. Голой громадой он возвышается на лавке. Курит и философствует: — Организм полезно на режиме погонять, он этого требует. Клетки обновляются.
— Пивка бы, — мечтательно вздыхает Славка.
— Обещанное-то будет? — настораживается Федор.
— Порядок! — Славка смеется и как-то странно смотрит на меня.
Разомлевшие и ласковые, мы выходим из бани. Федор по-братски обнимает меня за плечи, что-то гудит в уши и направляется в сторону кособокого, замшелого домика.
— Куда, Федя? Нам же налево.
— Точно! — хохочет Славка. — Ну, Генка, ты даешь!..
На крыльце стоит незнакомая женщина. Из-за большого количества упругих окружностей она кажется трехъярусной, как театр.
— С легким паром! — нараспев говорит она. — Закупались вы, соколики. Мы уже все жданочки поели.
Тут мне ловко дают под зад. Я метеором пролетаю мимо трехъярусной, миную сени и вваливаюсь в комнату:
— Здрасте.
В комнате накрытый к ужину стол. За столом еще две женщины.
— Здрасте… — удивленно тянет одна из них.
Поспешно поднимаю сбитую при появлении табуретку и пытаюсь ретироваться. Но в дверях Федор. Ловит меня за плечи и раскланивается:
— Вот и мы! Это Генка-Москвич, любимец экипажа.
— Милости просим! — певуче отзывается третья женщина. — Славочка, со мной сядешь, со мной. Я тебе местечко нагрела.
Через минуту я уже сижу за столом, зажатый между Федором и второй женщиной. Передо мной тарелка с горой закусок и стакан.
— Мне не надо, Славка! Я же не…
И я все-таки пью. Пью, ничего не соображая. Ем, снова пью, что-то принимаюсь рассказывать. Славка хохочет, а соседка заботливо, совсем как мама, кормит меня с ложечки.
Потом мы поем песни. Я не знаю слов, но добросовестно ору, когда надо подпевать. Славка вылезает плясать и пляшет очень ловко. За ним пляшут Федор и первая женщина, а я сижу в углу и доказываю своей соседке, какие у нас в экипаже замечательные люди.