Главный вскипел, как молоко:
— Шуточки шутите? Мальчишка! Пойдете в цех, к станку! Вам не место на ответственной работе!..
Он кричит что-то еще, с криком убегает, и последнее, что мы слышим, носит уже характер обобщения:
— Распустили! Избаловали!
— Ох, напрасно ты, напрасно, — вздыхает тетя Настя. — Толстого нельзя сердить: кондрашка хватит. Да и незачем: толстые — они добрые.
— И Чингисхан тоже, да? — с обидой спрашиваю я и, недообедав, иду на улицу.
Пес тычется в колени и машет хвостом. Я чешу его за ухом, он млеет от восторга, а я отсчитываю время ударами собственного сердца. Через час список из тридцати шести дефектов должен лежать у главного. Должен… А что должен делать я? Стоять на своем или исполнить приказ?
Сам я придумать ничего не могу. Взвешиваю так и этак, делю на пять, умножаю на два, вконец запутываюсь и решаю все рассказать Владлене.
Владлене выделили крохотную каморку с окном, выходящим в поле. Долго прислушиваюсь: за дверью тишина.
— Кто там?
Боком вхожу в комнату. Владлена стоит у окна, скрестив руки, и взгляд у нее какой-то загнанный. Вместо отчетов на столе одеяло и утюг.
— Я на минутку, Владлена Ивановна.
— Я не работаю.
Голос у нее какой-то дистиллированный. Но я слишком озабочен собственными неприятностями и выпаливаю их с ходу.
— Делай, что говорят.
— Ага.
Вроде все стало на свои места. Не очень, правда, радостно сдавать позиции, но с мостика виднее. Благодарю, пячусь к двери.
— Подожди, Гена.
Застреваю. Владлена долго хмурится, покусывая губы:
— Ты не съездишь на станцию?
— Зачем?
— Надо встретить представителя шинного завода.
— А как я его узнаю?
— Седьмой вагон. Поезд Москва — Владивосток.
Странно: внутренне я ощетиниваюсь от этой просьбы.
Вздыхаю, смотрю в пол. А глаза у нее тревожные, умоляющие.
— Сделаешь, Гена?
— А ехать на чем?
— На газике, я договорюсь. Идем.
Увидев меня, Георгий Адамыч начинает сопеть. Но Владлена тут же укрощает его:
— Он все осознал, Георгий Адамыч. И поедет на станцию встречать Колычева.
— А почему он, а не вы встречаете Колычева?
— Я неважно себя чувствую.
— Да? Ну, дело ваше, пусть список сначала составит.
— Составлю, — покорно соглашаюсь я. — Тридцать шесть пунктов.
— Тридцать пять! — вдруг торжествующе кричит он. — Тридцать пять, я передумал!
Вечером еду на станцию. Сижу на командирском месте, и это несколько примиряет меня с жизнью.
— Кого встречаем-то? — интересуется шофер. — Андрей Сергеича, что ли?
— Колычева.
— Во-во. Его Владлена обычно встречает. Чирикают там, сзади.
— Чирикают?
— По резиновому делу. Катки, сайлентблоки. Ничего мужик, видный. Издалека узнаешь, Узнаю действительно издалека: рост баскетбольный. Вертит головой мимо меня.
— Товарищ Колычев?
— Я. — Взгляд у него как у мороженого судака. — А где Владлена?
— Ивановна? — глупо спрашиваю я.
— Естественно.
И вдруг я прозреваю. В упор смотрю на него и вижу купе вагона, лейтенанта в коридоре и слезы Владлены.
— Вы из Ярославля?
— Из Ярославля… — Он несколько озадачен моим агрессивным тоном. Ждет, что последует дальше.
— Идемте, — говорю я с интонацией постового. Иду впереди, не оглядываясь. Распахиваю дверцу, откидываю сиденье, жестом приглашаю в машину. Он не торопится: шумно здоровается с шофером, угощает его папиросами, болтает о погоде. Наконец пробирается назад. Сажусь рядом с водителем, независимо хлопаю дверцей.
— Поехали.
Едем молча. Колычев пытается завязать разговор, но с шофером беседовать трудно, а я покрепче стискиваю зубы.
Проселочная дорога лениво вьется среди хлебов, ныряет в березняки. За машиной шлейфом тянется пыль, и я думаю о ребятах. Темнеет — значит, организовали привал, расстелили брезент и устало ждут, когда сварится картошка.
Славка, как всегда, что-нибудь травит насчет неандертальцев, Федор пилит свой мундштук, но слушает с интересом, а Степан все опровергает. И командор вставляет ехидные замечания…
Водитель раскатисто сигналит: впереди одинокая фигура. Пестрая косынка, чемодан в руке, босоножки заброшены за плечо. Голые ноги мягко топают по пыли. Машина сигналит, девушка сходит на обочину, и я что есть силы кричу:
— Стой!..
Газик тормозит. На ходу распахиваю дверцу, прыгаю.
— Девушка! Идите сюда! Идите, не бойтесь!
Не идет. Смотрит настороженно. Бегу к ней, — Опять на деревню к дедушке? — И отбираю у нее чемодан. — Нам, кажется, по пути?
Мы идем к машине, и тут я жалею, что так необдуманно уселся на командирское место. Но не пересаживать же Колычева?.. Девушка пробирается назад, чемодан ее я беру на колени:
— Поехали!..
Машина трогается, и Колычев сразу начинает чирикать:
— Издалека едете?
— Да.
— К родственникам в гости?
— Да.
— А как вас зовут?
— Аня.
— Анечка! Прекрасное имя…
Я не выдерживаю. Кое-как разворачиваюсь на сиденье, чтобы оказаться к ним лицом, и переключаю разговор на себя:
— А знаете, что с нами было в тот вечер? Мы в высоковольтный столб врезались. Искры, грохот — ужас что творилось!..
— У нас неделю света не было.
— Вот-вот, из-за нас…
Утрись, долговязый товарищ Колычев!..
Удивительно все-таки у девчонок уменье моментально осваиваться в новой обстановке! Ведь тихоней прикидывалась, а не проехали мы и десяти километров, и уже трещит как сорока, и смеется, и швыряется своими глазищами, словно режется в пинг-понг со мной и Колычевым одновременно. А я бы на ее месте молчал всю дорогу как удавленник…
У развилки Аня просит остановить. Я вылезаю первым:
— Счастливо! — И очень эффектно хлопаю дверцей.
Газик отъезжает. Аня хмурится.
— Зачем это?
Но я вижу, что она довольна. Просто ее девичье естество диктует ей алогичные слова и логичные поступки. Молча подхватываю чемодан на плечо. Аня сердито фыркает и, вскинув голову, шагает впереди. Мы сворачиваем на тропинку. Уже темно. Босые ноги звонко топают по твердой земле.
Сейчас бы самое время заговорить. Рассказать что-нибудь смешное, захватывающее или умное. Мучительно ворочаю в голове чугунные болванки мыслей, потею, как шахтер, но ничего путного не подворачивается. Так, какая-то чепуха, вроде того, что сайлентблоки больше изнашиваются с внешней стороны.
Господи, что со мной происходит?..
— Знаешь, мы в столб врезались, — вдруг уныло начинаю я. — Искры, знаешь, треск…
Язык цепляется за каждый зуб в отдельности. С ужасом вспоминаю, что один раз об этом уже рассказывал, и не могу остановиться. Несет.
— А у нас свет погас, — насмешливо говорит она. — Ты что, на экзаменах провалился?
— Нет…
— А может, ты тунеядец?
— Я слесарь-испытатель.
— А почему ты слесарь здесь, а не в Москве? Может быть, ты сирота?
— Ну, почему сирота? Просто захотел так, и все.
— Кто захотел?
— Я.
— Ты?.. — Она недоверчиво хмыкает. — И чего же ты захотел? Слесарем стать? Мечта всей жизни?
Молчу. Ну, как тут объяснишь? И почему это вообще надо кому-то объяснять? Почему если ты студент, то это само собой разумеется, а если слесарь, то изволь объяснить, как это случилось?
— Наверно, ты двоечник, — решает она наконец, и дальнейшие расспросы отпадают.
Опять идем молча, но теперь я уже не хочу ее развлекать. Я хочу ей ответить. Ответить не на конкретно поставленные вопросы, а на тот, невысказанный, который чувствовался все время.
— Ну, а ты кем хочешь стать?
— Я?.. — Она думает, но, по-моему, не над ответом, а над тем, стоит ли вообще отвечать. — Археологом.
— Это профессия. — Я нагоняю ее. — А я спрашиваю: кем?
— Я тебе сказала.
— А я не о том!.. — Я почти наступаю ей на пятки.