Затем имелись мистер Грэдграйнд и мистер Баундерби, известные своей: практичностью, которые сейчас шествовали по Кокстауну и которые могли бы, в случае необходимости, тоже представить сведения, основанные на личном опыте и подтвержденные примерами, очевидцами коих они были, из каковых примеров совершенно ясно, — в сущности одно только и ясно в данном случае, — что это люди, милостивые государи, без стыда и совести; что сколько для них ни делай, благодарности не жди; народ они, милостивые государи, беспокойный, сами не знают, чего хотят; живется им, дай бог всякому, сливочное масло у них не переводится, кофе пьют только мокко, из говядины потребляют одну вырезку, и все же вечно недовольны, просто никакого сладу с ними нет.
Словом, как говорится в старой детской побасенке:
Жила-была бабка, и что же, друзья?
Было вдоволь у бабки еды и питья.
И бабка та ела, еду запивала,
А все-таки старая бабка ворчала.
Хотел бы я знать, возможно ли, что поведение кокстаунских рабочих имело нечто общее с проступком малолетних Грэдграйндов? Кто в наше время, будучи в здравом уме и достаточно сведущим по части цифр, не понимает, что десятилетиями одну из важнейших сторон в жизни тружеников Кокстауна заведомо сводили на нет? Что они наделены воображением, которое требует свободного выхода вместо судорожных потуг? Что прямо пропорционально их томительно долгой и однообразной работе в них возрастает не только потребность физического отдыха, но и жажда заслуженного досуга, дабы они могли с полным правом рассеяться, повеселиться — пусть это будет всего лишь незатейливая пляска под зажигательную музыку или другая, столь же невинная забава, в которую даже мистер Чадомор не имел бы права совать свой нос; и что эту жажду надо безотлагательно утолить, иначе она неизбежно будет обращаться во зло — до тех пор пока законы бытия не потеряют силу?
— Джуп живет на Подс-Энд, а я точно не помню, где эта улица, — сказал мистер Грэдграйнд. — Может быть, вы знаете, Баундерби?
Мистер Баундерби знал только, что это где-то в торговой части города, и больше ничего. Они остановились, озираясь по сторонам.
В ту же минуту из-за угла выбежала девочка — она бежала со всех ног, и лицо у нее было испуганное; мистер Грэдграйнд тотчас узнал ее.
— Что такое? — сказал он. — Стой! Стой! Куда ты мчишься?
Ученица номер двадцать, едва переводя дух, остановилась и присела.
— Что это ты носишься по улицам? — сказал мистер Грэдграйнд. — Разве так можно?
— За мной… за мной гнались, сэр, — задыхаясь, отвечала девочка, — Я и убежала.
— Гнались за тобой? — переспросил мистер Грэдграйнд. — Кому придет в голову гнаться за тобой?
Ответ на свой вопрос мистер Грэдграйнд получил самым внезапным и неожиданным образом, — ибо раньше чем Сесси успела открыть рот, из-за угла галопом вынесся белобрысый мальчишка и, не ожидая встретить препятствие, со всего размаха ударился о жилет мистера Грэдграйнда и отлетел на мостовую.
— Что такое, Битцер? — сказал мистер Грэдграйнд. — Что ты делаешь? Как ты смеешь так наскакивать на… на людей!
Битцер, подобрав шапку, упавшую с головы от толчка, попятился, стукнул себя костяшками пальцев по лбу и смиренно сказал, что «он нечаянно».
— Это он гнался за тобой, Джуп? — спросил мистер Грэдграйнд.
— Да, сэр, — с запинкой отвечала девочка.
— Неправда, сэр, неправда! — закричал Битцер. — Она первая побежала. Всем известно, что циркачи всегда болтают зря. Ты сама отлично это знаешь, — повернулся он к Сесси, — все говорят, что циркачи болтают зря. Весь город это знает так же твердо, как таблицу умножения, которой, кстати сказать, сэр, циркачи не знают. — Этим Битцер хотел угодить мистеру Баундерби.
— Он напугал меня, — сказала девочка.
— Такие страшные рожи корчил!
— Ах вот ты как? — крикнул Битцер. — Ну, конечно, и ты такая же! Циркачка! Да я, сэр, и не глядел на нее. Я только спросил, сумеет ли она завтра определить, что есть лошадь, — не то я могу объяснить ей еще раз. Тут она убежала, и я побежал за ней, сэр, чтобы она сумела ответить, когда ее спросят. Ты оттого и наговариваешь на меня, что ты циркачка!
— Я вижу, что дети отлично знают, кто она, — заметил мистер Баундерби. — Еще неделя, и вся школа уже подглядывала бы в щелку.
— Вы совершенно правы, — отвечал мистер Грэдграйнд. — Битцер, кругом марш и отправляйся домой. Джуп, подожди минутку. А ты, Битцер, ежели я еще раз узнаю, что ты как сумасшедший носишься по улицам, ты услышишь обо мне от своего учителя. Понимаешь, что я хочу сказать? Ну, ступай.
Мальчик, все время усиленно моргавший, еще раз стукнул себя костяшками по лбу, глянул на Сесси, повернулся и ушел.
— А теперь, Джуп, — сказал мистер Грэдграйнд, — проводи меня и этого джентльмена к твоему отцу. Мы к нему шли. Что это у тебя в бутылке?
— Джин, конечно. — сказал мистер Баундерби.
— Что вы, сэр! Это девять масел.
— Как ты сказала? — вскричал мистер Баундерби.
— Девять масел, сэр. Я этим растираю отца.
— Какого дьявола, — захохотал мистер Баундерби, — ты растираешь отца девятью маслами?
— У нас все так делают, сэр, когда повредят себе что-нибудь на арене, — отвечала девочка, оглядываясь через плечо, чтобы удостовериться, что ее преследователь ушел. — Иногда они очень больно расшибаются.
— Так им и надо, — сказал мистер Баундерби, — пусть не бездельничают.
Сесси со страхом и недоумением подняла на него глаза.
— Черт возьми! — продолжал мистер Баундерби. — Я был моложе тебя лет на пять, когда уже познакомился с такими ушибами, что ни десять масел, ни двадцать, ни сорок не помогли бы. И ушибался я не оттого, что паясничал, а оттого, что мною швырялись. Мне не довелось плясать на канате, я плясал на голой земле, а канатом меня подстегивали.
Мистер Грэдграйнд, хоть и не отличался мягкосердечием, однако далеко не был столь черствым человеком, как мистер Баундерби. Он, в сущности, по натуре был не злой; и быть может, оказался бы даже добряком, если бы много лет тому назад допустил какую-нибудь ошибку, подытоживая черты своего характера. Когда Сесси привела их в узкий переулок, он сказал ей тоном, который в его устах был верхом дружелюбия:
— Значит, это и есть Подс-Энд, Джуп?
— Да, сэр, это Подс-Энд. А вот и наш дом, сэр, уж не взыщите.
Она остановилась перед убогим трактиром, в котором тускло светились красные огоньки; в сгущающихся сумерках трактир казался таким обшарпанным и жалким, словно за неимением посетителей он сам пристрастился к спиртному, пошел по дорожке, уготованной всем пьяницам, и вот-вот достигнет конца ее.
— Надо только пройти через распивочную, сэр, и подняться по лестнице. Пожалуйста, подождите меня наверху одну минуточку, пока я зажгу свечку. Если залает собака, сэр, вы не бойтесь — это наш Весельчак, он не кусается.
— «Весельчак», «девять масел»! Что вы скажете? — рассмеявшись своим металлическим смехом, проговорил мистер Баундерби, последним входя в трактир. — Как раз под стать такому человеку, как я!
Глава VI
Слири и его труппа
Трактир именовался «Щит Пегаса [15] ». Уместнее, пожалуй, было бы назвать его «Крылья Пегаса»; но на вывеске под изображением крылатого коня живописец вывел антиквой «Щит Пегаса», а пониже, затейливыми буквами, начертал четверостишие:
Из доброго солода — доброе пиво,
Входите, отведайте — вкусом на диво.