Если б вы знали, как я был обманут наружным блеском…
Он стал ей рассказывать, что с ним случилось. Она презрительно качала головой. Когда он хотел описывать пир, она замахала рукой.
– Ради бога, перестаньте! перестаньте! – закричала она, обидевшись, – что вы? Помните, с кем говорите! За кого вы меня принимаете? Я вас не понимаю…
Иван Савич замолчал.
– Так две тысячи рублей и пропали? – спросила она потом с любопытством.
– Пропали-с.
– И еще семьсот рублей?
– Да-с… нет-с, пятьсот рублей только: ведь я лошадь продал за двести рублей.
– Какая жалость! Какая мерзавка! – сказала она, – как терпят таких тварей? И вот необходимость принуждает и честную девушку жить под одной кровлей с такой бесстыдницей!
Она концом платка отерла глаза.
– Так вы больше с ней не знакомы?
– Нет-с. Да если б и был еще знаком, то довольно услышать от вас одно слово, чтоб прекратить…
– Благодарю вас за комплименты, – перебила барышня сухо, – только я их никогда не слушаю. Стало63 быть, у вас большое жалованье, – спросила она, помолчав, – что вы можете по две тысячи рублей бросать?
– Жалованье? У меня нет жалованья-с.
– Как нет?
– Так-с. Мне не дают.
– Не дают! Как же смеют не давать?
– Так-с. Я не получаю.
– Стало быть, сами не хотите?
– Нет-с, я бы пожалуй… да не положено…
– Для чего же вы служите?
– Из чести-с.
– Чем же вы живете?
– Своим доходом, – сказал он.
– А! у вас есть свои доходы, – примолвила она. – Как это приятно!
Тут Устинья пришла сверху и сказала, что дыму нигде не оказалось.
Иван Савич стал раскланиваться.
– Извините, что потревожил вас, – сказал он. – Если б я имел надежду на позволение видеть иногда вас… я бы почел себя счастливым…
– Это позволение зависит от моего крестного папеньки, – сказала она, – если им угодно будет позволить принимать вас по четвергам, когда у меня собираются родные, тогда они дадут вам знать; а без того я не могу… И притом вы должны обещать, что никогда, ни словом, ни нескромным взглядом не нарушите приличий… Обо мне, слава богу, никто не может дурного слова сказать…
– О, клянусь! – сказал Иван Савич и ушел.
– Авдей! ведь верхняя-то жилица недурна, – сказал он, воротясь к себе, – только немного толстовата… или не то, что толстовата, а у ней, должно быть, кость широка! Не первой молодости. Как ты думаешь?
– Не могу знать!
– А какая неприступная! просто медведь.
Прошла неделя. От крестного папеньки не приходило никакого известия. Ивана Савича так и подмывало увидеться с жилицей. Но как?
– Как бы это сделать, Авдей? – спросил он.
– Не могу знать… Да позвольте, сударь, – сказал он, желая угодить барину, – никак, дымом пахнет… – И нюхнул.64 – Э! стара штука! ты выдумай что-нибудь поновее. А я выдумал. Постой-ка, я пойду, – сказал Иван Савич и отправился вверх.
Он тихонько отворил дверь.
– Кто там? – послышалось из комнаты.
Он молчал.
– Кто там? – раздалось громче.
– Это я-с, – сказал он тихо.
– Да кто я-с? разносчик, что ли? Ах! не нищий ли уж?
В зале послышалось движение, и барышня выбежала в переднюю.
– Ах, это опять вы? – сказала она.
– Я самый-с.
Она была уже не в утреннем капоте и не в папильотках, как в первый раз, а в черном шелковом платье, со взбитыми локонами. В одной руке держала она не петуха, а маленькую собачку, в другой – книжку. Собачонка так и заливалась-лаяла на Ивана Савича.
– Что вам угодно? – сказала она. – Помилуйте! Молчи, Жужу! Как вы со мной поступаете? За кого вы принимаете меня? Молчи же: ты выговорить слова не дашь! Этого еще не бывало, чтобы чужой мужчина осмелился… в другой раз… а? На что это похоже? С этой собачонкой из терпенья выйдешь. Средства нет никакого!
Она пустила ее в комнату.
– Я только пришел спросить… – начал Иван Савич.
– Что спросить? Помилуйте! со мной никто так не поступал…
– Я только хотел узнать, не колете ли вы здесь дров…
– Я колю дрова! а! каково это? Вы хотите обижать меня, бедную девушку: думаете, что меня некому защитить. Я крестному папеньке скажу. Он коллежский советник: он защитит меня! Я колю дрова!..
– То есть не колют ли у вас? – прибавил Иван Савич, – у меня раздается так, что стены трясутся; того и гляди штукатурка отвалится… задавит…
– Мне дрова рубит дворник в сарае, – отвечала она. – Я плачу ему два рубля в месяц – вот что. А это, верно, у соседей…
– Ах, так виноват! – сказал Иван Савич, раскланиваясь, и остановился.65 – Позвольте спросить, что это за книжечка? – спросил он нежно.
– Это «Поучительные размышления»… Мне папенька крестный на прошедшей неделе в именины подарил.
– А какой святой праздновали на прошлой неделе, позвольте спросить?
– Прасковьи, двадцать восьмого октября. Меня ведь зовут Прасковьей Михайловной.
– Вот вы нравоучительные книги изволите читать, Прасковья Михайловна, а я так все философические…
– Уж хороши эти философические книги! я знаю! Мне крестный сказывал, что философы в бога не веруют. Вот пусти вас к себе: вон вы что читаете!
И она отступила.
Иван Савич сделал шаг вперед. Она отступила еще. Он за нею – и очутился в комнате.
– Наконец я у вас… – сказал он торжественно, – ужели это правда?.. я как будто во сне…
– Ах! – сказала она, – вы уж и вошли! Каковы мужчины! Вы, вероятно, думаете, что я рада, что хотела этого? Не воображайте!
– Помилуйте… осмелюсь ли я? Я только умоляю: не лишите меня счастья…
– Как это можно! Ах, господи! – начала она, садясь на диван. – Что скажут? про меня никто никогда не слыхал дурного слова, а тут этакой срам: чужой мужчина в другой раз…
– Скажут-с… что я приходил узнать насчет дров: ведь всякий дорожит своим спокойствием… согласитесь сами, Прасковья Михайловна! – убедительно прибавил Иван Савич и сел.
– Оно, конечно… – начала она, – позвольте узнать, как вас по имени и отчеству? Ах! да уж вы и сели?
– Меня зовут Иван Савич, – сказал он.
– Оно, конечно… Иван Савич! Но посудите сами: ведь я девушка, мне двадцать второй год, я дочь честных родителей, живу одна, и обо мне никто дурного слова не слыхал. Что могут подумать?..
– Так-с, так-с! Боже меня сохрани спорить… но я человек смирный, живу тоже один… Почему ж мне, как соседу, не позволить иногда притти время разделить. Особенно же теперь наступает зима… вечера длинные.66 – Неужели вы думаете, – сказала она, – что я позволю вам сидеть у себя по вечерам одним? Вы ошибаетесь!.. За кого вы меня принимаете? Другое дело по четвергам, если крестный позволит.
– Что же вам по вечерам делать одним? Все читать да читать – надоест. Разве вы бываете в театре?
– Очень редко: на масленице крестный берет ложу, если пьеса, знаете, такая, где нет ничего… Ведь нынче женщине и в театр, незнамши , нельзя пойти… бог знает что представляют!..
– Да-с, – перебил Иван Савич, – это правда: вот я был в тот вечер, как мы кутили у баронессы…
– Ах! вы мне опять про этот гадкий вечер, опять про баронессу: я и знать и слышать не хочу… увольте…
– Виноват-с: я хотел сказать, какую ужасную пьесу давали: поверите ли? я едва высидел.
– Вы не высидели! – сказала Прасковья Михайловна, – можно вам поверить!
– Уверяю вас! Вы не знаете меня. Я краснею от всякого нескромного слова… Так в этой пьесе, говорю, один объясняется в любви…
– Ах, боже мой! – закричала Прасковья Михайловна, вскочив с дивана, – что вы, что вы? Опомнитесь! кому вы говорите?.. Что это за ужасть такая! Вот пусти вас… все мужчины одинаковы.