Ты будешь вести мое хозяйство и – и следить за моими брюками. Н‑да. Ты не думай, я очень непритязателен: утром кофе с двумя булочками, ближе к полудню гуляш с тремя солеными палочками – я люблю их макать в соус, ну а в полдень, если осень, – сливовые клецки… Ради Бога! Лизинка! Что с тобой? Пресвятая Дева…
С каким‑то клокочущим звуком старуха бросились в галстучную расщелину и, лежа у него в ногах, хотела поцеловать его сапог.
Напрасно он старался ее поднять:
– Лизинка, ну вставай же, не устраивай сцен. Что же будет даль… – от волнения у него пропал голос.
– Позволь мне… позволь мне лежать здесь, Таде‑уш, – всхлипнула старуха. – Прошу тебя, не смотри на меня, н‑не пачкай своих… глаз…
– Лиз… – задохнулся императорский лейб‑медик, не в силах произнести ее имя; он энергично откашлялся кряхтя и гортанно каркая, как ворон.
Ему вспомнилось одно место из Библии, однако он постеснялся его цитировать, опасаясь показаться слишком патетичным.
Да кроме того, он его точно не помнил.
– …и лишиться славы, – не очень уверенно вырвалось у него наконец.
Прошло довольно много времени, прежде чем Богемская Лиза справилась с собой.
А когда она встала, ее было не узнать.
Внутренне он опасался – тихонько, про себя как все старики, имеющие в таких вещах опыт всей своей долгой жизни, – что за подобным излиянием чувств должно последовать нудное трезвое похмелье, но, к его изумлению, этого не случилось.
Та, что сейчас стояла перед ним, положив руки ему на плечи, ни в коей мере не была старой ужасной Лизой, но и юной, той, которую, как ему казалось, он когда‑то знал, она тоже не была.
Ни единым словом более не благодарила она униженно за сделанное предложение, сцен тоже не устраивала.
Ладислав постучал, вошел, остановился, ошарашенный, на пороге и снова неуверенно удалился – она даже не взглянула в его сторону.
– Тадеуш, мой любимый старый Тадеуш, лишь теперь я понимаю, почему меня так тянуло сюда. Да, конечно, я хотела тебя предостеречь и просить, пока не поздно, скрыться. Но это не все. Я хотела рассказать, как все случилось. Как‑то на днях вечером твой портрет – ты знаешь, тот дагерротип на комоде – выпал у меня из рук и разбился. Я была так несчастна – собиралась умереть. Не надо смеяться, ведь ты знаешь, это единственное, что я имела от тебя на память! В отчаянии я бросилась в комнату Зрцадло, чтобы он мне помог, он… он тогда еще был жив. – Она вздрогнула при воспоминании о чудовищном конце актера.
– Помочь? Каким образом? – спросил императорский лейб‑медик. – И Зрцадло бы тебе помог?
– Я не могу сейчас этого объяснить, Тадеуш. Это длинная‑длинная история. Я могла бы сказать: «Как‑нибудь в другой раз», но слишком хорошо знаю, что мы с тобой больше никогда не увидимся – по крайней мере не… – ее лицо внезапно озарилось, словно возвращалась очаровательная красота ее юности, – нет, не хочу этого говорить; ты мог бы подумать: молодая потаскуха – старая ханжа.
– Все же Зрцадло был твой… твой друг? Пойми меня правильно, Лизинка; я имею в виду…
Богемская Лиза усмехнулась:
– Знаю, что ты имеешь в виду. Понять тебя неправильно, Тадеуш, я уже не могу! Друг? Он был мне больше, чем друг. Иногда мне казалось, словно сам дьявол, сочувствуя мне в горе, входил в тело актера, чтобы облегчить мои муки. Я повторяю, Зрцадло был мне больше, чем друг, – он был для меня волшебным зеркалом, в котором, стоило мне захотеть, ты вставал передо мною. Совершенно таким, как прежде. С тем же голосом, с тем же лицом. Как ему удавалось? Этого я никогда не понимала.
Как ему удавалось? Этого я никогда не понимала. Да, конечно чуда не объяснишь.
«Она так горячо меня любила, что даже мой образ являлся ей», – глубоко тронутый, пробормотал про себя Флугбайль.
– Кем в действительности был Зрцадло, я так и не узнала. Однажды я нашла его сидящим под моим окном – у Оленьего рва. Вот и все, что я о нем знаю… Но не буду отвлекаться! Итак, в отчаянии я бросилась к Зрцадло. В комнате было уже совсем темно, и он, словно ожидая меня, стоял у стены. Так мне показалось, ведь его фигура была едва различима. Я позвала его твоим именем, но, Тадеуш, клянусь тебе, вместо тебя возник другой, никогда раньше я его не видела. Это был уже не человек – голый, только набедренная повязка, узкий в плечах, а на голове что‑то высокое, черное, мерцающее во мраке.
– Странно, странно, сегодня ночью мне снилось такое же существо, – господин императорский лейб‑медик задумчиво потер лоб. – Он с тобой разговаривал? Что он говорил?
– Он сказал то, что я только сейчас начинаю понимать. Он сказал: радуйся, что портрет разбит! Разве не желала ты, чтобы он разбился? Я исполнил твое желание, почему же ты плачешь? Это был мертвый портрет. Не печалься… И еще он говорил о портрете в душе, который нельзя разбить, и о краях вечной юности, но я этого не понимала, только в полном отчаянии продолжала кричать: верни мне портрет моего любимого!
– И поэтому он тебя ко мне…
– Да, поэтому он привел меня к тебе. Не смотри на меня сейчас, Тадеуш: мне будет больно, если я прочту сомненье в твоих глазах! Как глупо, что я, старая баба, отброс общества, говорю это, но все‑таки слушай: я… я всю жизнь любила тебя, Тадеуш. Тебя – и позже твой портрет; но он ничего не давал моей любви. Он не отвечал на мою любовь – я имею в виду по‑настоящему, всем сердцем. Ты понимаешь? Он был всегда немой и мертвый. А мне так хотелось верить, что я хоть что‑то значу для тебя, но я не могла. Чувствовала, что буду лгать, если попытаюсь себя уверить в этом.
Но я была бы так счастлива, если б хоть один‑единственный раз могла в это поверить…
Ты даже представить не можешь, как я тебя любила. Только тебя одного. Только тебя. С первой же минуты…
И тогда не стало для меня покоя ни днем ни ночью, и я хотела идти к тебе и просить у тебя новый дагерротип. Но всякий раз поворачивала назад. Я бы не пережила твое «нет». Я ведь видела, как ты хотел забрать даже тот первый – тебе было стыдно видеть его на моем комоде. Но наконец я все же решилась и…
– Лизинка, у меня – клянусь душой и Богом, – у меня нет другого дагерротипа! С тех пор я больше не фотографировался, – с жаром заверил ее Пингвин, – но как только мы прибудем в Писек, я тебе обещаю…
Богемская Лиза покачала головой:
– Такого прекрасного портрета, Тадеуш, как ты мне только что подарил, ты уже подарить не сможешь. Он будет всегда со мной и больше не разобьется… Ну, а теперь прощай, Тадеуш!
– Лизель, что это тебе пришло в голову? Лизинка! – засуетился Пингвин и схватил ее за руку. – Теперь, когда мы наконец нашли друг друга, ты хочешь оставить меня одного?!
Но старуха была уже в дверях; она обернулась и, улыбнувшись сквозь слезы, лишь махнула на прощанье рукой.
– Лизинка, ради Бога, выслушай меня! Сильнейший взрыв потряс воздух. Окна задребезжали.
Дверь сейчас же распахнулась, и в комнату ворвался бледный Ладислав.
– Экселенц, они уже на замковой лестнице! Весь город взлетел на воздух!
– Мою шляпу! Мою… мою шпагу! – рявкнул императорский лейб‑медик. – Мою шпагу! – И он вдруг выпрямился во весь свой гигантский рост; сверкающие глаза и узкие сжатые губы придали его лицу выражение такой дикой решимости, что слуга невольно попятился.