Надо отдать должное – готовил этот, как выражался Гамалей, «феминоантропоидный тандем», превосходно.
Сэр Найджел выкатил тележку с тарелками из кухни, степенно проследовал по голубому асфальту, окаймлявшему Колизей, и втолкнул тележку под сень пальмочек.
– Крабовый салат всем, – доложил он скрипучим голосом, – тринадцать азу, одни пельмени с капустой, по‑казацки.
– Чьи пельмени? – спросил Гамалей. – Я бы поменялся.
– Между прочим, я тоже, – пробасил Йох.
– Тогда нас трое, – буркнул Меткаф.
– Пятеро! – крикнул Алексаша. – Но это в добавление к азу!
– Я бы, конечно… – протянула Аделаида.
– Едоки, чьи пельмени?
– Пельмени мои, – сказал Абоянцев. – Давно ожидал тихого бунта, но никак не думал, что это будет гастрономический бунт.
Все притихли.
– Сэр Найджел, – по‑хозяйски повелел Гамалей, – соблаговолите‑ка приготовить порций пятнадцать казацких пельменчиков, да поживее!
Абоянцев сердито на него покосился:
– На первый раз прощаю, но прошу заметить, батюшка, что антропоидное время дороже, нежели консервы. Поэтому прошу продумывать меню и изменения вносить, как положено, не позднее, чем за полчаса до принятия пищи.
Антропоид скрылся в холодильной камере, но аппетит, кажется, был всем попорчен: педантичное замечание начальника экспедиции подействовало, как позавчерашний соус.
– Между прочим, приближается день рождения Марии Поликарповны, – уныло, как о готовящейся ревизии, предупредила Аделаида. – Почему бы не запланировать…
Кажется, это был единственный случай, когда реплика врача вызвала восторженную сенсацию. За сравнительно короткое время было выдвинуто незафиксированное количество предложений, вполне удовлетворивших начальника экспедиционно‑исследовательской группы.
Разрядка действительно была необходима, но вот сколь быстро общее уныние достигнет прежнего уровня, после того как догорит именинницкий костер, будет съеден именинницкий пирог и допит именинницкий пунш?..
Зазвонил столовский будильник – девятнадцать двадцать пять по местному времени. Пора на вечерний урок.
Непринужденной, как всегда, неторопливой вереницей подымались на третий этаж, в «диван». Поначалу это была типовая классная комната со столами и стульями, с доской и магнитофоном. И одним диваном. Но вскоре из‑за мест на диване начала ежевечерне возникать упорная возня. Абоянцев хмурился, и тогда в классной комнате явочным порядком стали появляться диваны и исчезать столы. Абоянцев промолчал, потому что так и не смог понять – то ли это естественная потребность уставших за день людей, то ли микробунт.
Сирин Акао заняла свое место за единственным уцелевшим столом. Никто не знал, откуда она родом – к Сирин не очень‑то подступишься с вопросами. Похожа она была на абстрактную восточную принцессу – вся в ярких шелках чистых контрастных цветов, до неправдоподобия миниатюрная во всем, кроме ресниц и узла иссиня‑черных волос – они огромны или, во всяком случае, таковыми кажутся. Но это – пока она молчит. Стоит Сирин заговорить, как ее изящный яркий ротик становится квадратной пастью, из которой торчат крупные квадратные же зубы. Это выдает несомненную японскую ветвь в ее происхождении, но вынуждает девушку к молчанию и неулыбчивости. Ребята попробовали было назвать ее «мадам Баттерфляй» – не привилось.
Сирин Акао воздела крошечные ладошки, трижды хлопнула:
– Благо спящему!
– Благо спящему! – отозвались все нестройным хором, но уже по‑кемитски.
– Натан, прошу вас.
– Натан, прошу вас. Вы поутру встречаете на улице своего друга… Алексей, прошу и вас. Утренний диалог, как всегда.
Это была обычная разминка – словарный запас языка Та‑Кемт был заложен у каждого из них гипнопедически, но тренироваться нужно было ежедневно. Тренироваться, не зная толком, когда на Земле примут хотя бы принципиальное решение о возможности непосредственного контакта…
«Благо спящему!» – «Благо стократ». – «Почивала ли твоя семья с миром?» – «С миром и с храпом…»
– Алексей! Храп считается серьезным физическим недугом, ибо нарушает тишину. Поэтому, если угодно: «НЕ с миром, НО с храпом». Хотя о таких вещах, по‑видимому, принято помалкивать. Продолжайте.
Традиционный диалог продолжался.
«Как почивали отец и мать?» – «Сон их спокоен и мудр». – «Как почивали братья и сестры?» – «Во сне они приобщались к мудрости богов». – «Был ли крепок сон дядюшек и тетушек?» – «Моей престарелой бабушке паук опустился на нос, и она от страха…»
– Алексей! В Та‑Кемте пауки – милые домашние зверушки, вроде наших хомячков. Их никто не боится.
Сирин‑сан начинает сердиться, и напрасно. Иначе ведь от этих усыпляющих диалогов действительно кто‑нибудь уснет! И как только эти кемиты могут разводить подобную нудятину с утра пораньше! Ведь это начисто снимает всю работоспособность. Ах, да, диалог… «Моей престарелой бабушке приснилась невеста ее младшего правнука. Она, то есть невеста, а не бабушка, была бела, как сметана, и проворна, как кошка…»
– Фу! – закричали все хором, а Кшися – громче всех. Плагиат, даже на примитивном наречии Та‑Кемта, здесь не поощрялся.
Приходилось поправляться. «Девушка была смугла, как грецкий орех изнутри…» – «Как звали эту девушку?» – «Ее звали Сиреневый Инкассатор» (это уже на земном).
Сирин слегка краснеет, сердится. Когда она сердится молча, она очаровательна.
– Алексей, вы отвечаете прегадко. Я поражена. Иоханн, ваш сон, пожалуйста.
«Мой сон благоволящие ко мне Боги наполнили благоуханием весенних цветов, кои срывал я для увенчания костра всесожжения. Почтеннейший Неусыпный снизошел принять от меня корзину с цветами, кои вознес…»
– «Кои вознесены были». Это типичный оборот. Прошу дальше.
– «Кои вознесены были на вершину Уступов Моления… э‑э… дабы они сожжены были… э‑э… во ублажение… то есть во услаждение… Спящих Богов».
– Во, должно быть, вонища!..
– Прошу вас заметить, Натан, что рассказам о снах натурализм не свойствен.
– У меня такое ощущение, Сирин‑сан, – проговорил Гамалей, – что сны большей частью выдумываются. Уж очень они однотипны, высоконравственны, что ли..
– …Не исключено, – кивнул Абоянцев. – Кстати, Сирин‑сан, в ночной почте две любопытные рамочки прибыло. Вы бы нам перевели их, голубушка…
– Разумеется, Салтан Абдикович.
Запела, зазвенела в магнитофоне пустая нить; все молча, выжидающе смотрели на вращающуюся рамочку.
Между тем сиреневые сумерки наполнили узкую учебную комнату, расположенную, как и все помещения Колизея, вдоль открытой лоджии. Небо было розовато‑цинковым, как всегда, когда садится солнце и из‑за горизонта вываливается чудовищная по своим размерам, голубоватая, испещренная царапинами и щербинами, луна. Подымается она невысоко, и для того, чтобы увидать ее, приходится забираться на верхний этаж Колизея, а еще лучше – на крышу.