Между ними вполне естественно было бы ожидать узкую, насмешливую щель почти безгубого рта, – ничего подобного: небольшой ротик был всегда полуоткрыт в удивленно‑ироничном, но не обидном «О?».
Конечно, был тут и круглый животик, и кривые ноги, которые вполне могли бы охватить большой глиняный таз, и покатые плечи, перетекающие в полные руки, которые Арун складывал на коленях, образуя еще один круг – но завершающим штрихом в его облике была манера во время разговора поднимать руку, складывая большой и указательный палец в аккуратное колечко, и ритмично помахивать этим колечком перед лицом собеседника, словно намереваясь насадить его прямо на нос.
Из четырех сыновей Аруна на него был похож только старший, трое же других не имели с отцом ничего общего. И еще одно: в доме Аруна никогда не рождалось худородков.
Этот скользкий жировичок с гипнотизирующим взглядом хищной ящерицы был смешон и страшноват одновременно, но стоявшему сейчас перед ним Инебелу никогда не приходило в голову поглядеть на учителя насмешливо или испуганно. Мешали тому инстинктивная тяга к недюжинному уму гончара и добровольная завороженность его журчащими речами – тоже, без сомнения, благостным даром Спящих Богов. Вот и сейчас молодой художник почтительно ждал, переминаясь на обожженных глиняных плитках, которые в голубоватом вечернем свете казались попеременно серебристо‑серыми или бурыми. Из глубины двора тянуло поздним дымком, слышались голоса.
– Зачем пришел, а? – повторил Арун, и его «А?», как обычно, звучало скорее как «О?».
– Я пришел за твоим словом, учитель… – глухо проговорил Инебел, переступая с темного глиняного квадрата на светлый.
– А не поздно?
Инебел вздохнул и переступил обратно – со светлого на темный.
– Я вышел с восходом вечернего светила, – еще тише проговорил он, – только по улице не пройти было – скоки ловили кого‑то на нижнем конце.
Арун, нисколько не изменясь в лице, вдруг побежал мелкими семенящими шажками прямо на него; Инебел отодвинулся, и Арун, словно ничуть не сомневаясь, что он уступит дорогу, подбежал к воротцам и выглянул на улицу.
Было тихо.
Тогда хозяин дома повернулся и, по‑прежнему не глядя на гостя, пробежал в темную глубину двора, где сразу же затихли все голоса. Через небольшой промежуток времени из темноты вынырнул Лилар, младший сын; размашистым шагом, как таскун‑скороход, но удивительно бесшумно, проскользнул он мимо Инебела, едва кивнув ему, и исчез за калиткой.
Да, раньше его здесь встречали как‑то не так. И более того – Инебел почему‑то почувствовал, что совсем недавно о нем говорили.
– Уйти, что ли?
– Подойди, маляр! – донесся из дальнего угла двора голос кого‑то из Аруновых сыновей.
Инебел послушно двинулся на звук. Двор, несмотря на яркий серебристый свет, был на редкость темным, потому что всюду росли вековые разлапистые деревья – и вдоль всей ограды, и над домом, и вокруг едальни. И едальня была не как у всех, где сплошные глинобитные стены и один‑два выхода, стыдливо прикрытые старыми циновками и тряпками, – нет, в сытом, благоустроенном доме Аруна‑гончара едальня была сущей развалюхой, живописные проломы в которой не раз давали повод хозяину скорбно посетовать перед опекающим жрецом – вот‑де, пот с лица смыть некогда, не то чтобы срам от соседей скрыть…
Поначалу и Инебел поддался на эту нехитрую уловку, но вскоре наметанный глаз художника уловил пленительную грацию арок, оставшихся от полукруглых дверных проемов, обвитых плодоносным вьюнком; якобы случайно порушенный кусок старой стены больше не обваливался, а зубчатый его край, подмазанный глиной с яичным белком, блестел предательски нарядно, словно кромка передника на празднично разодетом жреце. И сама едальня была больше обычных: кроме очага для приготовления пищи здесь же помещался и еще один, для обжига готовой посуды.
И сама едальня была больше обычных: кроме очага для приготовления пищи здесь же помещался и еще один, для обжига готовой посуды. Она слабо курилась даже тогда, когда во всех остальных домах были потушены огни, и запах дымка создавал ощущение уюта, парящего прямо в воздухе, сладостно растворенного в каждом его глотке.
Инебел подошел к группе мужчин, расположившихся возле самой едальни. Хозяин устроился прямо в проломе, прислонившись пухлой спиной к торцу стены и подставляя розоватому жару открытой гончарной печи свою правую щеку, в то время как на левую сквозь просвет в узорной листве падал яркий голубой свет. Остальные – дети и племянники Аруна, а также два‑три совершенно посторонних человека, судя по длинным влажным волосам – рыболовы, сидели полукругом не прямо на земле, а на соломенных жгутах, свернутых спиралью, чего тоже ни в одном доме, кроме этого, заведено не было.
И все ждали.
– Ты его не узнал? – быстро спросил Арун, не сомневаясь, что юноша правильно поймет его вопрос. Инебел понял.
– Нет, учитель.
Инебел знал, что гончару нравится такое обращение, но он знал также и то, что говорить так он мог только при своих – ведь по закону учить можно только членов собственной семьи. Арун не сделал никакой попытки поправить или остановить юношу – значит, эти рыболовы тоже были здесь своими.
Тоже?
Раньше он чувствовал, что духом он свой. Но сегодня его принимали, как чужого, и он не мог понять, почему.
– И не ткач?
– Нет, учитель. Ткачи проворны, а этот был неуклюж. И потом, на нижнем конце нашей улицы живут только камнерезы, таскуны и сеятели.
Рыболовы, подняв кверху лица, обрамленные мокрыми волосами, напряженно ждали. Боятся за своих, понял Инебел, а спросить вслух страшно – притянешь гнев Спящих Богов.
– Я с соседней улицы, – поспешно добавил он, обращаясь уже прямо к рыбакам, – а ваши ведь живут через три отсюда.
– Иногда ловят и не на своей улице, – бесстрастно заметил, наконец, один из гостей перхающим от постоянной простуды голосом. – Он был длинноволос?
– Не знаю. Волосы он сбросил до того, как я его увидел.
– Как он был одет? – спросил снова Арун, не давая посторонним перехватить нить разговора (или допроса?).
– Он был наг.
Снова воцарилось молчание. Молчали долго, и Инебелу начало казаться, что про него попросту забыли. Но вот хлопнула калитка, и Лилар бесшумными скользящими шагами пересек пространство под деревьями и возник сутулой тенью прямо перед отцом.
– Не наш, – доложил он лаконично, и оставалось только гадать, кого же он подразумевает под этим коротким словечком – членов семьи или всех единомышленников?
Арун резко повернулся к сидящим, так что теперь все его лицо было залито мертвенным светом голубого светила.
– Не правда ли, странное совпадение. – Он почти никогда не говорил утвердительно, а всегда умудрялся выражать свою мысль вопросами. – Я говорю, не удивительно ли, что за какие‑то несколько дней это второй случай? И разве кто‑то из нас может опознать преступника?
Никто этого не мог.
– Не значит ли это, что кто‑то, нам неизвестный, упорно и систематически нарушает закон, действуя в сговоре?
Инебел слушал его и не мог понять, хорошо это или плохо: нарушать закон, действуя в сговоре?
Вроде бы интонации Аруна можно было принять за сочувствие…
Но те, что сидели перед Аруном, явно понимали, о чем идет речь, и сейчас усиленно припоминали что‑то, сопоставляли. Арун поглядывал искоса – следил за выражением лиц. А что? Может, это был просто вор. Был отряжен носить стручки из леса, а по дороге взял да и занес часть поклажи в собственный дом. Теперь ему сожгут руки, и правильно.