"
Затем "круглолицый" умолкает до следующей страницы, где вновь произносит: "Ну, Гур. Ну, ну..."
И потом на следующей странице:
"- Ну, ну, Слава, - сказал Дуглас. - Ну... Дразнить себя".
И тут же:
"- Ну, ну, - сказал Дуглас".
Еще через три страницы:
"- Ну, Гур. Ну, ну..."
И еще через три:
"- Ну, Гур, - проворчал Дуглас. - Ну, ну..."
Так и пройдет по повести "круглолицый Дуглас", сказав 172 слова, из которых 124 - "ну". Разумеется, это не случайно: нет у автора новых мыслей и идей для своих героев. И хоть названы эти лица Особым звеном, хоть заверяет нас автор, что они умные и даже талантливые, все они "ну-ну". Поэтому и возятся с пустяковой задачей на всем протяжении пространной повести. Нет идеи, на которой можно было бы показать Особое звено; нет у героев интересных мыслей, убоги духом эти герои.
* "Фейнманские лекции по физике", 1965, т. 1, стр. 64.
Странный человек был Беляев. Его ругали за новые идеи, его толкали к популяризации того, что уже кем-то придумано и кем-то одобрено, а он вновь и вновь искал необычайное. Уже на склоне лет он сказал о фантастических идеях: "Они должны быть новыми, это прежде всего". И ведь умел находить новые идеи!
Когда оглядываешь эти идеи, собранные вот так, вместе, сразу бросается в глаза их, пожалуй, главная особенность: в лучших своих вещах Беляев - вопреки традиционной схеме - сочетал уэллсовскую неожиданность с жюльверновской достоверностью.
В самом деле, разве "Голова профессора Доуэля" менее фантастична, чем, скажем, "Остров доктора Моро" или "Человек-невидимка"? Но как вскользь говорит Уэллс об операциях Моро и опытах Гриффина, и с какой убедительностью показана Беляевым работа Керна!
Не думайте, пожалуйста, что это так просто - найти неожиданную идею и обосновать ее. Простота тут кажущаяся. Можно найти неожиданную идею, но она не поддастся обоснованию, и вы получите всего лишь изящную юмореску вроде "Правды о Пайкрафте" Уэллса. Можно все очень правдоподобно обосновать, но при этом улетучится неожиданность: так было с "Плавучим островом" Жюля Верна.
Впрочем, есть смысл детально разобраться, что получилось с "Плавучим островом".
Последнее десятилетие XIX века. В Атлантике с новой силой разгорается битва за "Голубую ленту" - приз кораблю, который пересечет океан за наименьшее время. Пароходные компании "Кунард лайн", "Уайт стар", "Инман лайн" - наперебой увеличивают размеры своих кораблей, мощность их двигателей. Рекламы обещают комфорт, безопасность и всяческие увеселения. На стапелях заложены еще большие корабли, а инженеры проектируют совсем уже чудо-лайнеры - с мюзик-холлами, летними и зимними садами, гимнастическими залами, плавательными бассейнами, площадками для катания на роликовых коньках и турецкими банями...
Что ж, линия развития отчетливо видна, и в 1894 году Жюль Верн пишет "Плавучий остров". Вот оно, будущее: уже не лайнер, а целый плавучий остров! Площадь- д вадцать семь миллионов квадратных метров, водоизмещение - двести шестьдесят миллионов тонн, мощность двигателей - десять миллионов лошадиных сил...
В 1895 году роман выходит в свет. "Это необыкновенно оригинальная вещь, - говорит Жюлю Верну издатель Этцель-младший. - Вы проявили удивительную смелость мысли и превзошли самого себя".
Что ж, все верно: плавучий остров неплохо придуман, да и разработан до мельчайших деталей. Миллионы метров, миллионы тонн, миллионы сил... И где-то в тени остается удивительный факт: в 1891 году Шарль де Ламберт запатентовал во Франции судно на подводных крыльях. Больше того, Ламберт построил катер с подводными крыльями и испытал его в Париже, на Сене. Это видели тысячи парижан: смешно было следить за отчаянными попытками Ламберта обуздать катер, норовящий и вовсе выпрыгнуть из воды. Об этом писали газеты: смешна была уверенность Ламберта в будущем своего суденышка.
Еще один факт.
За десять лет до появления "Плавучего острова" шведский изобретатель Густав Лаваль построил первый катер на воздушной подушке. Испытания были не слишком удачны. Лаваль приступил к сооружению второго катера, газеты перестали об этом писать.
И еще один факт. В 1850 году француз Ламбо изготовил из армоцемента небольшой челн, который демонстрировался на Всемирной выставке, а затем до конца XIX века плавал по прудам парижских парков.
Почти невероятно, чтобы Жюль Верн не видел ботика Ламбо или не читал об опытах Ламберта и Лаваля. Просто не обратил особого внимания на эти курьезы. Кто мог подумать, что неказистые суденышки предвещают революцию в судостроении, наступление эры новых принципов движения и новых материалов!
Гадким утенком ходило будущее. "Утки клевали его, куры щипали, а Девушка, что кормила домашнюю птицу, толкнула утенка ногой". Будущее сначала всегда бывает гадким утенком, и, вероятно, самое трудное в трудном искусстве фантаста увидеть гадкого утенка, которому суждено превратиться в прекрасного лебедя.
Мне могут возразить: допустим, для научной фантастики действительно нужно видеть будущие научно-технические перевороты, но разве это обязательно для фантастики социальной?
Что ж, давайте посмотрим, что получается, когда не ищут гадких утят.
В журнале "Изобретатель и рационализатор" была как-то опубликована небольшая заметка об "автомате против усталости". Подвергая человека вибрации, автомат якобы ускоряет бег крови в организме; в результате одна минута "виброотдыха" заменяет три часа сна. Врачи, говорилось в заметке, предлагают установить виброавтоматы на улицах.
Некоторое время спустя в том же журнале появился рассказ Б. Зубкова и Е. Муслина "Красная дверь". Методом экстраполяции авторы превратили вибро-автомат в мир сплошной вибрации. На людях надеты вибрирующие ошейники и вибрирующие браслеты. Вибрируют полы, скамейки, столы. Реклама назойливо внушает:
"Дрожите все! Дрожите день и ночь!"
Рассказ легко читается... и столь же легко забывается. Ведь мы-то знаем, что такого вибро-мира наверняка не будет!
Технология фантастики в данном случае предельно обнажена. Берется какая-то деталь или особенность современного мира, экстраполируется в будущее - и возникает рассказ-предупреждение. Беда, однако, в том, что опасность, о которой предупреждают, заведомо нереальна. И вместо социальной фантастики получается буффонада.
В сущности, это закономерно: утята ведь взяты наугад, и было бы крайне странно, если бы именно из них выросли прекрасные лебеди. Гадкие утята прячутся, и очень даже здорово прячутся.
Их надо уметь искать.
Беляев великолепно отыскивал гадких утят. Жаль, конечно, что он ни разу не объяснил, как это делается. Но когда размышляешь над собранными в таблицу идеями и потом перечитываешь написанное Беляевым, начинают вырисовываться некоторые общие принципы.
Есть три типа идей:
1. Признанные идеи;
2. Идеи, не успевшие получить признания, но еще и не отвергнутые;
3. Идеи, осуществление которых считается невозможным.
Чаще всего фантасты используют идеи второго типа. Уж очень соблазинительно получить в готовом виде новехонькую идею. К сожалению, идеи второго типа неустойчивы. Они быстро получают общее признание или причисляются к "невозможным". И что хуже всего: у них есть свой автор, их нельзя приписать герою произведения. Когда, например, в повести Е. Велтистова "Глоток солнца" некий физик напряженно думает, ищет, а потом пересказывает идею Дайсона, восклицая: "Тут уж меня осенило!" - читатель вправе спросить: "Почему же тебя?! Это Дайсона осенило, это его идея, она описана в популярной книжке".