Да, самый!
— Ладно, ладно, ладно, — сказал Зуи, не открывая глаз. — Нет, брат, совершенства на земле. — Чуть смягчив и сделав повыше свой голос, он без напряжения, не переходя на фальцет, продемонстрировал Фрэнни хорошо знакомую манеру их матери, и, как всегда, очень похоже.
— Мы сгоряча говорим такое, молодая леди, что вовсе не собирались говорить и о чем назавтра придется оченьпожалеть .
Потом он неожиданно нахмурился, открыл глаза и несколько секунд глядел в потолок.
— Во-первых, — сказал он, — ты, кажется, думаешь, что я хочу отнять у тебя твою молитву. Не хочу. Не собираюсь. Что до меня, то ты можешь валяться на этом диване и повторять хоть до конца своих дней Введение к Конституции, но вот чего я хочу…
— Прекрасное вступление. Простопрелесть .
— Что такое?
— Ничего. Ну, говори, говори.
— Я уже начал говорить, что против молитвы ничего не имею. Что бы там тебе ни казалось. Знаешь, ты ведь далеко не первая, кто решил творить Иисусову молитву. Я некогда обошел все армейские и флотские магазины в Нью-Йорке — искал подходящий для странника рюкзак. Я собирался набить его хлебными корками и отправиться пешком бродить по всей стране, черт ее побери. Творя молитву. Неся слово Божие. И все такое. — Зуи помолчал. — И, ей-богу, я говорю это не ради того, чтобы дать тебе понять, что некогда и я был Чувствительным Молодым Существом, как Ты.
— Тогдазачем ты это говоришь?
— Зачем я это говорю? А затем, что мне надо тебе кое-что сказать, а я, может быть, вовсе и не имею права об этом говорить. По той причине, что и меня когда-то обуревало желание творить эту молитву, а я не стал. Может, мне просто завидно, что ты за это взялась. Очень может быть, честно говоря. Во-первых, я вечно переигрываю. И более чем вероятно, что я, черт побери, не желаю быть Марфой, когда ты строишь из себя Марию 13 .
Фрэнни не удостоила его ответом. Но она подвинула Блумберга поближе и как-то неловко, нерешительно прижала его к себе. Потом она посмотрела на брата и сказала:
— Ты — бесенок. Ты это знаешь?
— Только без комплиментов, дружище, — может, со временем ты о них пожалеешь. Я все же скажу тебе, что мне не нравится твой подход к этому. Даже если я не имею права делать замечания.
Тут Зуи примерно десять секунд без выражения смотрел на беленый потолок, потом опять закрыл глаза.
— Во-первых, — сказал он, — не по душе мне эти выступления в духе Камиллы 14 . И не перебивай меня, ясно? Я знаю, что ты расклеилась на вполне законном основании, и все такое. Я не считаю, что тыпритворяешься,— этого я не говорил. Я не думаю, что это подсознательные претензии насочувствие . Вообще ничего такого я не думаю. Но я повторяю, что мне это не по душе. Это жестоко по отношению кБесси , жестоко по отношению кЛесу , и если до тебя это еще не дошло, то от тебя начинает попахивать ханжеством. Во всем мире, черт побери, нет такой молитвы и такой религии, которая оправдала бы ханжество. Я не называютебя ханжой — так что можешь сидеть спокойно, — но я утверждаю, что такие истерики выглядят чертовски непривлекательно.
— Ты все сказал? — спросила Фрэнни. Она сидела, сильно наклонясь вперед. Голос у нее снова стал дрожать.
— Ну ладно, Фрэнни. Послушай. Ты сама согласилась меня выслушать. Похоже, что самое плохое я уже сказал! Я просто стараюсь тебе сказать — нет, не стараюсь, аговорю тебе, — что это нечестно по отношению к Бесси и Лесу, вот и все. Для них это ужасно — ты сама понимаешь. Знаешь ли ты, черт побери, что Лес уже до того дошел, что вчера вечером, перед тем как лечь спать, собирался принести тебемандаринчик? Господи! Даже Бесси не выносит рассказов с мандаринчиками. И я тоже, видит бог.
Если ты собираешься и дальше пребывать в этом нервном шоке, то я бы хотел, черт возьми, чтобы ты отправилась обратно в колледж и проделывала это там. Там, где с тобой никто нянчиться не будет. И где, видит бог, никому в голову не придет таскать тебе мандарины. И где ты не будешь держать свои ботинки в бельевом шкафу, черт побери.
Тут Фрэнни на ощупь и совершенно беззвучно протянула руку к коробке с «Клинексом», стоявшей на мраморном кофейном столике.
Зуи рассеянно смотрел на давнишнее пятно на потолке, которое сам же и посадил лет девятнадцать — двадцать назад из водяного пистолета.
— И второе, о чем я беспокоюсь, — сказал он, — это тоже не очень-то приятная штука. Я уже кончаю, так что потерпи минутку, если можешь. Мнекатегорически не нравится это мелкое житьишко одетого во власяницу тайного великомученика, которое ты влачишь там, в колледже, этакая ничтожная брюзгливая священная война, которую ты, как тебе кажется, ведешь против всех и вся. И не перебивай меня еще хоть секунду, я не хочу сказать ничего такого, чего ты ждешь. Насколько я понял, ты ополчилась в основном на систему высшего образования. Погоди, небросайся на меня. Мне противен этот ураганный обстрел. Я согласен с тобой на девяносто восемь процентов. Но остальные два процента — вот что пугает меня до полусмерти. У меня в колледже был один профессор — всего один, приходится с тобой согласиться, но это был большой, большой человек, и к нему все твои разговоры просто не относятся. Нет, он не былЭпиктетом . Но он не был ни отпетым эгоистом, ни факультетским любимчиком. Это был великий и скромный ученый. Более того, я уверен, что ни разу — ни в аудитории, ни в другом месте — я не слышал от него ни одного слова, которое не таило бы капельку, а подчас и бездну мудрости. С ним-то что будет, когда ты поднимешь свой бунт? Мне даже думать об этом невыносимо — бросим, к черту, эту тему. Те, о которых ты тут распространялась, — это совсем другое дело. Этот самый профессор Таппер. И те два болвана, о которых ты мне вчера рассказывала, Мэнлиус и еще кто-то.Таких у меня было хоть пруд пруди, как и у всех нас, и ясогласен с тобой, что они не так уж безобидны. Честно говоря, они смертельно опасны. Великий Боже. До чего бы они ни дотронулись, все превращается в бессмысленную ученую чушь. Или — что еще хуже — в предметкульта . Я считаю, что главным образом по их вине ежегодно в июне месяце страну наводняют невежественные недоноски с дипломами.
Тут Зуи, не сводя глаз с потолка, скорчил гримасу и затряс головой.
— Но мне не нравится — и Симору, и Бадди тоже, кстати, не понравилось бы — то, как ты говоришь об этих людях. Видишь ли, ты презираешь не то, что они олицетворяют, — ты ихсамих презираешь. Какого черта ты переходишь на личности? Я серьезно говорю, Фрэнни. К примеру, когда ты говорила про этого Таппера, у тебя в глазах был такой кровожадный блеск, что запахло убийством. Эта история про то, как он перед лекцией идет в уборную и там взбивает свою шевелюру. И прочее. Может, так он и делает, — судя по твоим рассказам, это в его духе. Я не говорю, что это не так. Но что бы он там ни творил со своими волосами —не твое это, брат, дело . Если бы ты посмеивалась над его излюбленными ужимками, это бы еще ничего. Или если бы тебе было чуть-чуть жалко его за то, что ему от неуверенности в себе приходится наводить на себя этот жалкий лоск, черт его побери. Но когда т ы мне об этом рассказываешь, — пойми, я не шучу — можно подумать, что эта его чертова прическа — твой заклятыйличный враг. Этонесправедливо — ты сама знаешь. Если ты выходишь на бой с Системой — давай стреляй, как положено милой, интеллигентной девушке, потому чтоперед тобой враг , а не потому, что тебе не по нутру его прическа или его треклятый галстук.
Примерно на минуту воцарилось молчание.