- Я только что сняла для нашего Жана очаровательную квартиру. Прямо находка: в бельэтаже, выходит на две улицы. Там две гостиные,
застекленная галерея и маленькая круглая столовая. Для холостяка просто восхитительно.
Пьер побледнел. Сердце сжалось от обиды и гнева.
- Где эта квартира? - спросил он.
- На бульваре Франциска Первого.
Значит, никаких сомнений. Он сел за стол в таком исступлении, что едва удержался, чтобы не крикнуть: "Это уж слишком, наконец! Неужели все
только для одного Жана?"
Мать между тем продолжала рассказывать, вся сияя от радости.
- И, представь, мне уступили ее за две тысячи восемьсот франков. Запросили три тысячи, но я отторговала двести франков с условием, что
заключу договор на три года, на шесть или на девять лет. Это как раз то, что нужно Жану. Адвокату, чтобы сделать карьеру, достаточно элегантной
квартиры: это привлекает клиента, прельщает его, удерживает, внушает уважение и дает понять, что человек, который живет с таким комфортом,
должен дорого ценить каждое свое слово.
Помолчав немного, она сказала:
- Надо подыскать что-нибудь в том же роде и для тебя, Пьер. Поскромнее, конечно, ведь у тебя нет средств, но все же что-нибудь миленькое.
Вот увидишь, это тебе очень поможет.
Пьер ответил пренебрежительно:
- Я-то добьюсь положения трудом и знаниями.
Но мать настаивала:
- Верно, а все-таки хорошенькая квартирка тебе очень и очень поможет. Когда подали второе блюдо, Пьер вдруг спросил:
- Как вы познакомились с этим Марешалем?
Ролан-отец поднял голову и принялся рыться в своей памяти:
- Постой, я что-то не припомню. Это было так давно. Ага, вспомнил. Твоя мать познакомилась с ним в нашей лавке. Правда, Луиза? Он пришел
заказать какую-то вещицу, а затем начал заходить довольно часто. Сперва был просто покупателем, а потом стал нашим другом.
Пьер, насаживая бобы на вилку, словно на вертел, продолжал расспрашивать:
- Когда же именно завязалось это знакомство?
Ролан задумался, пытаясь припомнить, но все его усилия ни к чему не привели, и он обратился за помощью к жене:
- Слушай, Луиза, в каком же году это было? Ты, наверно, помнишь, у тебя такая хорошая память. Постой, кажется... в пятьдесят пятом или
пятьдесят шестом. Да вспомни же, ты должна знать это лучше меня!
Она немного подумала, потом уверенно и спокойно проговорила:
- Это было в пятьдесят восьмом, голубчик. Пьеру исполнилось тогда три года. Я отлично это помню, потому что в этот самый год у мальчика
была скарлатина, и Марешаль, хотя мы еще мало его знали, был нам большой поддержкой.
Ролан воскликнул:
- Верно, верно, это было прямо удивительно! Твоя мать падала от усталости, я не мог бросить лавку, и он бегал в аптеку за лекарствами для
тебя. Такой отзывчивый был человек! А когда ты поправился, как он радовался, как целовал тебя. С тех пор мы и стали закадычными друзьями. Словно
смертоносный свинец, который ранит и разрывает тело, в душу Пьера стремительно ворвалась жестокая мысль: "Если он знал меня раньше, чем брата,
если так самоотверженно заботился обо мне, нежно любил, целовал, если из-за меня он так подружился с моими родителями, то почему же он оставил
все состояние брату, а мне ничего?"
Пьер не задавал больше вопросов; он сидел за столом мрачный и скорее сосредоточенный, чем задумчивый, тая в себе новую, еще смутную
тревогу, скрытые зачатки нового недуга.
Он вышел из дому раньше обычного и опять стал бродить по улицам. Они были окутаны туманом, и от этого ночь казалась гнетущей,
непроницаемой, отвратительной. На землю точно спустился какой-то тлетворный дым. Он плыл под газовыми фонарями и порою как будто гасил их.
Мостовые стали скользкими, как во время гололедицы; всевозможные зловония, словно выползавшие из утробы домов, смрад подвалов, помойных ям,
сточных канав, кухонь бедного люда смешивались с удушливым запахом этого блуждающего тумана.
Пьер шел, сгорбившись, засунув руки в карманы; не желая оставаться на улице в такой холод, он направился к Маровско.
Старый аптекарь спал, как и в прошлый раз, и газовый рожок бодрствовал за него. Увидев Пьера, которого он любил любовью преданной собаки,
старик стряхнул дремоту, отправился за рюмками и принес "смородиновку". - Ну, - спросил доктор, - как же обстоит дело с вашей наливкой?
Поляк ответил, что четыре самых больших кафе города согласны торговать ею и что газеты "Береговой маяк" и "Гаврский семафор" устроят ей
рекламу в обмен на кое-какие аптекарские товары, которыми он будет снабжать работников редакций.
После долгого молчания Маровско спросил, вступил ли Жан уже во владение наследством, и задал по этому поводу еще два-три неопределенных
вопроса. В своей ревнивой преданности Пьеру он возмущался тем, что доктору предпочли другого. И Пьеру казалось, что он слышит мысли Маровско,
угадывает, понимает, читает в его уклончивых взглядах, в неуверенном тоне голоса те слова, что вертелись у аптекаря на языке, хотя он их не
произнес, да и не произнесет, - для этого он слишком осторожен, боязлив и скрытен.
Пьер уже не сомневался в том, что старик думает: "Вы не должны были допускать, чтобы брат принял наследство; ведь это даст повод дурно
отзываться о вашей матери". Может быть, Маровско предполагает даже, что Жан - сын Марешаля? Разумеется, предполагает! Да и как же иначе? Это
должно казаться ему вполне правдоподобным, вероятным, очевидным! Разве сам он, Пьер, ее сын, - разве он не борется вот уже три дня изо всех сил,
всеми ухищрениями своего сердца, пытаясь обмануть собственный рассудок, разве он не борется против этого ужасного подозрения?
И снова потребность побыть одному, чтобы разобраться в своих мыслях, чтобы без колебаний, без слабости, решительно взглянуть в лицо этой
возможной и чудовищной правде, так властно овладела им, что он поднялся, даже не выпив "смородиновки", пожал руку озадаченному аптекарю и опять
вышел в туманную мглу улицы.
"Почему этот Марешаль оставил все свое состояние Жану? - спрашивал он себя.
Теперь уже не обида, не зависть заставляла его доискиваться ответа, та, не слишком благородная, но естественная зависть, которая грызла его
все эти три дня и которую он пытался побороть в себе; нет, это был страх перед ужасающей мыслью, страх перед необходимостью самому поверить в
то, что Жан, что его брат - сын этого человека!
Нет, он не мог этому поверить, не мог даже задать себе такой кощунственный вопрос! Но ему нужно было бесповоротно, раз и навсегда
отделаться от этого подозрения, еще такого смутного, ни на чем не основанного. Ему нужна была ясность, достоверность, чтобы в сердце его не
осталось места для сомнений; ведь во всем мире он только свою мать и любил. Блуждая один по темным улицам, он произведет самое тщательное
расследование, проверит свои воспоминания, призовет на помощь весь свой разум, и тогда истина откроется ему.