В кабинете Бочарова, коротко изложив последние события, я сказал:
- Константин Никифорович, у меня есть предложение. Надо сделать все, чтобы в ИВС, где содержится Челидзе, а для верности и в другие батумские места содержания заключенных, проник слух: Джомардидзе умер. Нужно, чтобы Челидзе был в этом твердо уверен. Если он будет убежден, что Джомардидзе мертв, тут же начнет все валить на него.
- Идея неплохая, - согласился Бочаров. - Постараемся воплотить ее в жизнь. Тем более Джомардидзе ведь и в самом деле до вчерашнего дня буквально дышал на ладан.
"Добровольное признание"
На следующий день я умышленно вызвал Челидзе на допрос не утром, а во второй половине дня, чтобы слух о смерти Джомардидзе дошел до него наверняка. Начав допрос, не торопил с ответами, стараясь подвести подследственного к решению, на которое я рассчитывал. Главный упор сделал на показания Дадиани, Ларисы Гогунавы и Таисии Афанасьевны, как бы забывая при этом задавать вопросы, касающиеся связи Челидзе с Джомардидзе.
В конце концов Челидзе, не любящий, как я успел заметить, обмена прямыми взглядами, впервые посмотрел на меня открыто. Сказал мягко:
- Георгий Ираклиевич, может, хватит?
- Хватит чего? - Я изобразил недоумение.
- Вы допрашиваете меня уже третий час. За эти два с лишним часа я услышал от вас много интересного. И все же ваши доводы слабоваты.
- Слабоваты? - Я продолжал подыгрывать Челидзе.
- Конечно. Вы можете сказать, где сейчас подлинник "Перстня Саломеи"?
- Могу. В семейном сейфе Дадиани. Но этот подлинник вы оттуда много раз брали. Практически сейф Дадиани вы давно уже используете как свой личный.
- У вас есть прямые доказательства? И прямые улики?
- Отдаю должное вашему мастерству. Прямых нет.
- Георгий Ираклиевич, давайте оставим мое мастерство. Любой более-менее приличный адвокат потребует у суда серьезных доказательств. Суд их предъявить не сможет, поскольку таковых просто нет. Или я не прав?
В ответ я лишь пожал плечами. Челидзе продолжил:
- Далее, по-моему, вы слишком большое значение придаете этой старушке, Таисии Афанасьевне. Я, в самом деле, довольно часто просил ее о различных услугах. Более того, я охотно верю, что она могла продать кому-то в Тбилиси некий бриллиантовый перстень. Она, а не я. Так что вам, да и суду, логичней спрашивать с нее. А не с меня. Что же остается?
- Остаются показания Ларисы Гогунавы. Она утверждает: некий Сергей Петрович, то есть вы, имел дело с ее мужем.
- Ну, здесь вообще не о чем говорить. Все, что вам рассказала Лариса Гогунава, она всего лишь слышала. Только слышала, Георгий Ираклиевич, от своего покойного мужа! Гогунава мог наплести жене что угодно. Я просто не понимаю, почему вы пытаетесь примазать меня к его смерти. В момент смерти Гогунавы я находился совсем в другом месте.
Изобразив долгое и напряженное раздумье, я в конце концов тяжело вздохнул:
- Что ж, у суда остается главный аргумент.
- Что же это за аргумент?
- Хищение и незаконный сбыт наркотических веществ - пронумерованные упаковки из вашей судовой аптечки, найденные у Джомардидзе.
- Не вижу в этом факте ни хищения, ни незаконного сбыта.
- Почему?
- Потому что морфий у меня Джомардидзе похитил. Сам. Похитил изощренно. Джомардидзе давно уже стал, морфинистом. И не мне вам объяснять, к каким ухищрениям способны прибегать наркоманы, чтобы достать нужный им препарат.
"Тепло", - подумал я. Вот она, первая ласточка. Свидетельствующая, что Челидзе решил потихоньку все спихивать на Бугра. Сказал, чуть усилив нажим в голосе:
- Шалва Геронтиевич, как вы думаете, легко ли было мне и моей группе выйти на вас? На вас и Джомардидзе?
Челидзе пожал плечами:
- Откуда мне знать.
Вообще, Георгий Ираклиевич, поверьте: за время нашего общения я проникся к вам уважением. И все же, в данном случае, мне кажется: это ваши проблемы.
- Совершенно верно: мои. Поэтому отвечу сам. Было трудно, очень трудно. Теперь я уж, тем более, не отступлюсь, пока не докопаюсь до истины в этом деле. Не лучше ли вам вернуться чуть назад? К вашей фразе о том, что в части своих преступлений вы признались добровольно. Почему бы вам не признаться добровольно в остальных преступлениях?
Довольно долго Челидзе смотрел на меня без всякого выражения. Поскольку я успел изучить некоторые его уловки, мне показалось: он раздумывает над очередным ходом. Наконец, изобразив тяжелый вздох, сказал:
- Георгий Ираклиевич, но зачем мне брать все на себя из-за него?
- Из-за него? - Я сделал вид, что пытаюсь что-то понять. Про себя же подумал: "Теперь уже совсем тепло, почти горячо". Как можно спокойней спросил: - А кого вы имеете в виду?
- Своего шефа.
- Шефа? - Я умышленно посмотрел на Челидзе с особой пристальностью.
- Да, шефа. Омари Джомардидзе.
- Понятно. - Я постарался сказать это самым нейтральным тоном. - И что же Джомардидзе?
- Он взял у меня морфий. Приставив к животу пистолет. Я ведь для него шестерка.
- Шестерка?
- Да. И вообще... - Челидзе опустил голову. - Джомардидзе давно уже держит меня в своих руках.
- Что, серьезно?
- Георгий Ираклиевич, бросьте иронизировать. Я его боюсь, смертельно боюсь. Или вы скажете, что не понимаете этого?
- Нет, почему же. Могу понять.
Челидзе сказал, хмуро глядя в окно:
- Вы знаете, что бывает за выдачу шефа? По их законам?
- Примерно знаю.
- Вот я и держался до последнего. А теперь... Теперь пишите.
Показания Челидзе я записывал долго. Эти показания в общем довольно точно излагали события, связанные с "Перстнем Саломеи". С одной лишь поправкой: всю ответственность за аферу с перстнем, убийство Малхаза Гогунавы, мошенничество с сейфом Дадиани и обман Пэлтона Челидзе перекладывал на Джомардидзе, - по его словам, шефа преступной группы, в которой он, Челидзе, был лишь одной из шестерок. Пошел же на это Челидзе якобы из-за угроз Джомардидзе, который, в случае неповиновения, обещал расправиться как с самим Челидзе, так и с его семьей.
Разоблачение
Прежде чем впустить меня в палату, где лежал Джомардидзе, врач предупредил: с больным можно разговаривать не больше двадцати минут. Я кивнул и открыл дверь.
Джомардидзе, выглядевший очень слабым, даже не посмотрел в мою сторону. Как можно спокойнее и медленнее я попытался объяснить ему, кто я и чего от него хочу. Убедившись, что больной это понял, начал задавать вопросы. И сразу же увидел: все это я делаю впустую. О чем бы ни спрашивал, он лишь криво усмехался, не удостаивая меня ответом. Но иной реакции на мои вопросы я пока не ожидал.
На следующий день я снова задавал вопросы спокойным тоном, с ответами не торопил, на ядовитые замечания в мой адрес не реагировал. Если Джомардидзе отмалчивался, убеждал его, что молчание ничего хорошего ему не принесет. Вопросы были простыми. Знал ли Джомардидзе Виктора Чкония? Имеет ли отношение к его убийству? Знал ли Малхаза Гогунаву? Имеет ли отношение к аварии, случившейся на Рионской улице? Слышал ли он когда-нибудь о "Перстне Саломеи"? И, наконец, кто такой Сергей Петрович Убилава, с которым его видели в Галиси? Мне нужно было убедить Джомардидзе, что о его связи с Сергеем Петровичем я знаю многое, если не все.
Я опять и опять приходил в больницу, садился возле койки, терпеливо спрашивал. Если ответы меня не устраивали, повторял вопросы. Такой тактики я придерживался почти неделю. Джомардидзе уже не лежал, а полусидел в кровати, подложив под спину подушку. Он уже привык к моим вопросам, отвечал с легкой полуусмешкой, снисходительно. Как-то вдруг спросил:
- Слушай, начальник.