Поэтому мы, живые, с этой правдой обращаться как со шлюхой не имеем права.
— Ну как хотите, я, конечно, распоряжусь.
— Давайте и все документы мне.
— А нам?
— Вы себе копии оставите, а я бумагу соответственную сегодня же напишу.
Плетнев ушел в сарай, а Данилов достал папиросу, размял табак. Его уже не интересовало, что нашли в сарае, главное было зажато в холодной руке Степана. Та самая печать, серебряная фигурка Наполеона, похищенная из дома Ивановского. Значит, человек, убивший Ерохина, находится здесь, где-то совсем недалеко, может быть, в нескольких километрах. Теперь надо было допросить Дробышеву.
Они сидели в спальне. Данилов на стуле, Дробышева на разобранной постели, безвольно опустив плечи, зажав кисти рук между коленями. Окно было открыто. На улице стало почти совсем светло, но в комнате еще прятались остатки темноты, и поэтому лицо Дробышевой казалось особенно бледным.
— Что мне будет?
— Это решит суд. — Данилов встал, прислонился к стене.
— Я скажу всю правду.
— Единственное разумное решение. Итак, откуда у вас эта печать?
— Мне ее подарил Музыка. В мае, здесь у меня.
— При каких обстоятельствах?
— Они вернулись из Москвы: последнее время туда часто ездили…
— Кто они?
— Музыка Стасик, его брат Бронек и Виктор Колугин, их шофер.
— Кто это такой?
— Я не знаю. Он при немцах шофером в полиции служил.
— А что делал до войны?
— Он из этих мест. Судимый, тоже водил машину.
— Так, кто еще?
— Сережа, его так звали. Нет, они его называли Серый, он всегда в военной форме ходил. Веселый был, смеялся, пел хорошо.
— Фамилия Серого?
— Не знаю. Ни разу не слышала, чтобы называли его по фамилии.
— Кто еще?
— Еще четыре или пять человек с ними, но я их видела мельком, ничего не могу сказать.
— Хорошо, вернемся к печати. Так кто именно приехал к вам из Москвы и когда?
— Бронек и Виктор Колугин. Когда это было, не помню. Ко мне они пришли ночью. Пили сильно, и Бронек все плакал, он Стасика вспоминал, убитого, и поклялся за него отомстить.
— В каких отношениях вы были с братьями Музыка?
— Я дружила со Стасиком.
— Дружила, иначе говоря…
— Да, иначе говоря, спала. Я любила его, — Дробышева поднялась, и впервые за все время разговора глаза у нее оживились. Даже лицо стало другим: оно разгладилось, тени на нем исчезли, и появился румянец. И голос стал звонким. Таким голосом люди обычно отстаивают свою правоту.
Данилов глядел на нее и думал: да, эта женщина, безусловно, любила бывшего начальника полицейской команды Станислава Музыку, и ей безразлично, что делал он, кого убивал, после каких дел приходил в этот дом. Она просто любила. Впрочем, нет. Она невольно становилась сопричастной к жизни этого человека, становилась его помощником, а, следовательно, врагом всего того, что защищал Данилов. Значит, такую любовь он оправдать не мог. И сейчас она была для него не любовницей Станислава Музыки, а его соучастницей.
— Давайте оставим лирику, — резко сказал Иван Александрович, — лучше займемся фактами. Итак, как вы стали соучастницей Станислава Музыки?
— Я с ним познакомилась в октябре сорок первого, когда пришли немцы.
— Вы знали, чем он занимался?
— Да.
— И тем не менее поддерживали с ним отношения?
— Да! Да! Да! Мне было безразлично. Наплевать мне на все было! На вас, на немцев! Я его любила, понимаете это?!
— У меня хороший слух, так что кричать не надо.
— А я не кричу, я плачу.
— Это тоже лишнее. Вы находитесь на допросе, и мне нужны факты, а эмоции можете оставить при себе. Кто-нибудь знал о ваших отношениях?
— Только его брат.
— Что было потом?
— Когда немцев выбили, они прятались с неделю у меня, Станислав с Бронеком, Колугин и Серый. А потом они закопали какие-то ящики в сарае и ушли.
— Куда?
— Этого я не знаю.
— Допустим. Часто вас навещал Станислав?
— Раза два в неделю.
— А он не боялся приходить к вам?
— Вам не понять этого. Он меня любил.
— Что вы собирались делать дальше?
— Стасик говорил, что они должны кое-что сделать и тогда у нас будет много денег, мы уедем в Ташкент.
— Он приходил один?
— Да.
— А после его смерти?
— После его смерти пришел Бронислав и просил меня помочь ему. Он назвал мне несколько фамилий. Об этих людях я должна была передавать ему или Колугину все, что услышу.
— В числе названных была фамилия Ерохина?
— Да.
— Что вы еще передавали?
— Многое. Все переговоры милиции и НКВД, сообщения о вашем приезде, о том, что в Дарьине нашли свидетеля.
— Так, ясно. Кто был у вас сегодня?
— Я его видела впервые. Он был от Бронислава, звали его Константин.
— Зачем он находился у вас?
— Бронислав сказал, что для связи. Ему было необходимо знать, что вы собираетесь предпринять.
— Кстати, он не дарил вам никаких украшений?
— Нет. Наполеона, как я уже говорила, мне подарил Стасик.
— Хорошо. На сегодня все. Подпишите протокол. — Данилов повернулся к Белову, сидевшему за столом у окна: — У тебя все готово?
— Так точно.
— Дай подписать и отправь в райотдел.
Данилов и Костров
«Ах ты, Мишка, Мишка. Вот ты какой стал, мой крестник. Старший сержант, две медали „За отвагу“. Молодец, ай какой молодец», — Данилов глядел на Кострова, на гимнастерку его ладную, на медали и радовался. Нашел-таки дорогу свою в жизни бывший вор Мишка Костров. Впрочем, нашел он ее давно, еще до войны, только шел по ней неуверенно, как слепой, палочкой дорогу эту трогал. А теперь его ничто не заставит свернуть с нее. Настоящим человеком стал.
— Ну что, Михаил, теперь давай поздороваемся. — Они обнялись. И постояли немного, крепко прижавшись друг к другу.
— Вот видишь, беда какая у нас.
— Это я, Ван Саныч, виноват. Я упустил гада. Эх! — Мишка скрипнул зубами, замотал головой. — Я бы его за Степу…
— Еще успеешь. Я тебе эту возможность предоставлю. Ты где служишь?
— После ранения при комендатуре нахожусь. А так я в разведроте помкомвзвода был. Подбили меня, попал в госпиталь, потом в команду выздоравливающих, ну, а затем сюда. Правда, говорят, временно. Иван Александрович, — Мишка заглянул в глаза Данилову, — как там мои?
— Нормально. Заезжал к ним, продуктов завез. Я же их эвакуировать хотел. Да жена у тебя с характером.
— Малость есть, — улыбнулся Мишка. — Так как же она?
— Ждут тебя, беспокоятся. Письма твои читать мне давали, фотографию из газеты показывали, где генерал тебе руку жмет.
— Это под Можайском генерал Крылов, комкор наш, первую медаль мне вручал.
— Да уж слышал о твоих подвигах, — Данилов улыбнулся.
— Какие там подвиги. А вы, значит, по-прежнему.
— Как видишь, нам генералы руку не жмут. Нас, брат, они в основном ругают.
— Да, вы скажете…
— Значит, слушай меня, Миша. Сегодня в восемь часов вечера придешь в райотдел НКВД, там тебя к нам проводят. С начальством твоим согласуют. А я пойду, Миша, плохо мне сейчас.
— Я понимаю, Иван Александрович, понимаю.
Данилов притиснул Кострова к себе, тяжело вздохнул и, резко повернувшись, пошел по переулку. Мишка смотрел ему вслед, и в усталой походке, опущенных плечах Данилова было столько горя, что у него, Кострова, защипало глаза.
Во дворе дома на подножке «эмки» сидел Быков. Данилов прошел мимо него, потом остановился, что-то вспоминая. Быков встал.
— Вот что, у тебя где коньяк?
— Здесь, в машине.
— Принеси, — Иван Александрович, тяжело ступая по скрипучим ступенькам, поднялся в дом.
В комнате он снял портупею, бросил на кровать, расстегнул крючки гимнастерки. Тут же появился Быков с бутылкой. Он остановился в дверях, не решаясь войти в комнату.