Напротив того, инородец, получая почти фельдмаршальское содержание, старается показать, что он пользуется оным не даром, и, вследствие этого, ежеминутно угрожает начальству злоумышлениями.
По-моему - это неблагородно!
Повторяю: я не роскошествовал, но был доволен. Но на двенадцатом году моей счастливой супружеской жизни солнце моей жизни вновь омрачилось, и на этот раз - надолго. Сначала бежала Мальхен с шарманщиком, предварительно похитив все мои сбережения, а через год после этого умерла моя дочь. Все рухнуло разом: и привязанности, и надежда на дружескую опору в старости, и сладости любви! Я остался один на один с таперством! Правда, у меня еще оставалось утешение: квартал, по-прежнему, не переставал удостоивать меня своим доверием; но пять лет тому назад и внутренняя политика отошла от меня. Меня нашли недостаточно прозорливым, мало проворным и вообще не отвечающим требованиям времени, и мое место отдали инородцу Кшепшицюльскому..."
- Кшепшицюльскому! но ведь это наш друг! наш карточный партнер! это, наконец, наш руководитель на стезе благонамеренности! - воскликнули мы с Глумовым в один голос.
- Да, это он, - ответил Очищенный, - и он всегда так поступает. Сначала предложит себя в руководители, потом обыграет по маленькой, и под конец предаст! Ах, господа, господа! мало вас, должно быть, учили; не знаете вы, как осторожно следует в таких делах поступать!
- Чудак! да чего же нам остерегаться, коли у нас сердца чисты!
- И с чистым сердцем можно иногда неподлежательно возроптать! Доложу вам, однажды при мне в бане такой случай был. Мылся, между прочим, один молодой человек, а тут же, неподалеку, и господин квартальный парился. Ну, в бане, знаете, должностей-то этих не различишь, только молодой-то человек горячей воды, что ли, недостало - и не воздержись! Так да и перетак; что, мол, это за государство такое, в котором даже вымыться порядком нельзя! Словом сказать, такую пропаганду пустил, что небу стало жарко! И что же! только что он это самое слово вымолвил, смотрит, ан господин квартальный уж и мундиром оброс! В полном парате, как есть, при шпаге и шляпе: извольте, говорит, милостивый государь, повторить! Так как бы вы думали! года с четыре после этого молодой-то человек по судам колотился, все чистоту свою доказывал.
- Фу-ты!
- Оттого-то я и говорю: не всякому знакомству радоваться надлежит. Особливо нынче. Прежде, когда внутренней политикой таперы заведовали, безопаснее было. Потому тапер - ему что! Ежели ему теперича бутылку пива поставить - он и забыл! А ежели и не забыл, так даже того лучше: сам по душе в разговор вступит. Правду, мол, вы, господин, говорите! и то у нас нехорошо, и другое неладно... словом сказать, скверно! да с начальством-то состязаться нам не приходится! Почему не приходится? - а потому, сударь, что начальство средства имеет, и ежели, например... Ну, словом сказать, тихо да смирно - смотришь, ан он и смягчился! Был заблуждающий, а выпил бутылку-другую - и сам в лоно истинных чувств поступил. И всем приятно: и ему приятно, и начальству, и мне, таперу, хорошо.
- Да ведь и мы, братец, его, Кшепшицюльского-то, который уж месяц поим-кормим, да и в табельку малую толику... Должен же он это понимать!
Но Очищенный только скептически покачал головой в ответ.
- Нет у него в сердце признательности, - сказал он, - нет, нет и нет! И самый лучший, относительно его, образ действий - это с лестницы его спустить.
- А за это, ты думаешь, похвалят?
- Ежели протекцию имеете - ничего. С протекцией, я вам доложу, в 1836 году, один молодой человек в женскую купальню вплыл - и тут сошло с рук! Только извиняться на другой день к дамам ездил.
Так мы и порешили: при первом удобном случае спустить Кшепшицюльского с лестницы и потом извиниться перед ним. Затем Очищенный продолжал:
"Быть может, я навсегда остался бы исключительно тапером, если б судьба не готовила мне новых испытаний.
Объявили волю книгопечатанию. Потребовались вольнонаемные редакторы, а между прочим и содержатель того увеселительного заведения, в котором я имел постоянные вечерние занятия, задумал основать орган для защиты интересов любострастия. Узнавши, что я получил классическое воспитание, он, натурально, обратился ко мне. И, к сожалению, я не только принял его предложение, но и связал себя контрактом.
Но этим мои злоключения не ограничились. Вскоре после того на меня обратила внимание Матрена Ивановна. Я знал ее очень давно - она в свое время была соперницей Дарьи Семеновны по педагогической части - знал за женщину почтенную, удалившуюся от дел с хорошим капиталом и с твердым намерением открыть гласную кассу ссуд. И вдруг, эта самая женщина начинает заговаривать... скажите, кто же своему благополучию не рад!
И вот сижу я однажды в "Эльдорадо", в сторонке, пью пиво, а между прочим и материал для предбудущего нумера газеты сбираю - смотрю, присаживается она ко мне. Так и так, говорит, гласную кассу ссуд открыть желаю - одобрите вы меня? - Коли капитал, говорю, имеете, так с богом! Капитал, говорит, я имею, только вот у мировых придется разговор вести, а я, как женщина, ничего чередом рассказать не могу! - Так для этого вам, сударыня, необходимо мужчину иметь! - Да, говорит, мужчину!
Только всего промеж нас и было. Осмотрела она меня - кажется, довольна осталась; и я ее осмотрел: вижу, хоть и в летах особа, однако важных изъянов нет. Глаз у ней правый вытек - педагогический случай с одним "гостем" вышел - так ведь для меня не глаза нужны! Пришел я домой и думаю: не чаял, не гадал, а какой, можно сказать, оборот!
Обвенчались, приезжаем из церкви домой, и вдруг встречает нас... "молодой человек"! В халате, как был, одна щека выбрита, другая - в мыле; словом сказать, даже прибрать себя, подлец, не захотел!
С тех пор "молодой человек" неотлучно разделяет наше супружеское счастие. Он проводит время в праздности и обнаруживает склонность к галантерейным вещам. Покуда он сидит дома, Матрена Ивановна обходится со мной хорошо и снисходит к закладчикам. Но по временам он пропадает недели на две и на три и непременно уносит при этом енотовую шубу. Тогда Матрена Ивановна выгоняет меня на розыски и не впускает в квартиру до тех пор, пока "молодого человека" не приведут из участка... конечно, без шубы.
Теперь я именно переживаю один из таких тяжелых моментов. Сегодня утром "молодой человек" скрылся и унес уж не одну, а две шубы. И я, вследствие этого, вижу себя на неопределенное время лишенным крова...
Такова правда моей жизни".
VII
Глумов, который всегда действовал порывами, не воздержался и тут. Не успел Очищенный кончить повесть своей жизни, как он уже восклицал:
- Иван Иваныч! да поселись у нас! Тебе что нужно? Щей тарелку? - есть! водки рюмку? - найдется.
- А ежели, по обстоятельствам ваших дел, потребуются для вас лжесвидетели, то вы во всякое время найдете их здесь... и безвозмездно! - с своей стороны свеликодушничал Балалайкин.
- Господа! заключимте четверной союз! - в восторге отозвался и я, едва поспевая следить за общим потоком великодушных порывов.
Как ни крепился добрый старик, но, ввиду столь единодушного выражения симпатий, не удержался и заплакал. Мы взяли друг друга за руки и поклялись неизменно идти рука в руку, поддерживая и укрепляя друг друга на стезе благонамеренности. И клятва наша была столь искрения, что когда последнее слово ее было произнесено, то комната немедленно наполнилась запахом скотопригонного двора.
- Надобно тебе сказать, голубчик Иван Иваныч, - счел долгом объясниться Глумов за себя и за меня, - что нам твоя поддержка в особенности драгоценна. Либералы, братец, мы.