- А нам отец Никифор люб! - крикнул кто-то из задних рядов.
- Дети мои, отныне служба будет вестись понят... - начал было благочинный.
Но его перебили:
- Нет, батюшка, нам такого не нужно! Божье слово, да чтоб по-понятному!.. Какая ж тогда благодать?!
- Дети мои! - рассердился благочинный и замахал на народ распростертой дланью.
Но тут на колокольне ударили во все колокола. Благочинный, упираясь позади себя руками, с трудом выбрался из саней. Он поднял голову, с умилением вслушиваясь в могучий рев колоколов в его честь.
Все, кто был в церкви, в испуге высыпали наружу.
- Что такое?
- Пожа-а-ар!
- Где горит?
- Бежим домой!
- Ой, нет, кум! Ето Польша еропланы пустила!
- Из волости набилизация пришла!
- Ну-у, держись, комнезамы!..
- Сами подохнете от газов! Что буржуи вам привезут!
- Братцы, пей-гуляй, Страшный су-у-уд идет!
- Дурак, это благочинного нелегкая принесла.
Недовенчанные молодые нерешительно выглянули из церковных ворот. Застывшие от торжественности, шафера все еще держали над ними венцы. Из-за плеч шаферов боязливо выглядывал отец Никифор в полном облачении.
Колокола так же внезапно и смолкли.
А благочинный вместе с громоподобным автокефальным попом уже поднимались по ступеням на паперть.
Всегда затурканный, отец Никифор часто-часто заморгал глазами и весь посерел от страха. Он побоялся даже выйти навстречу благочинному.
Отец благочинный снова начал тыкать щепотью в толпу, потом обернулся к отцу Никифору, пожевал губами:
- Отрешаю тебя, отче Никифор, от службы, яко погрязшего в нечестивом тихонианстве, и назначаю на твое место отца Прокопия, истинного сына нашей праведной автокефальной церкви! Аминь.
Отца Никифора словно под коленки ударили.
- Ба-а-атюшку убива-а-ают! - заломила руки какая-то баба. Ба-а-атюшка ты на-а-аш!..
Кто-то громко всхлипнул.
Благочинный испуганно оглянулся и медленно-медленно, шаг за шагом стал спускаться по ступенькам. Только автокефальный поп стоял могучий и недвижимый.
- Эй, поп! - взревел он. - Выметайся из храма божьего! К черту, к своему кисловонючему патриарху Тихону!
Но тут недовенчанный жених Данько Титаренко вышел из-под венца и приблизился к громоподобному попу.
- Ты чего тут разорался? - спросил, недобро прищурившись. - Чего вопишь, как недорезанный?!
Величественный поп обхватил Данилу за шею и, сильно дернув за плечо, развернул его на одном месте и поддал коленом. Данько полетел кубарем.
- Нечестивец! - снова проревел поп. - Я бугая кладу на лопатки!
- Га-га-га! - захохотали в толпе, и автокефальный поп гордо оглянулся, торжествуя победу. Но не знал он, на свою беду, Данилу Котосмала!
Если бы не этот хохот в толпе, Данько, возможно, и смирился бы. Ведь поповское превосходство в силе было очевидно. Титаренко повернулся лицом к своему обидчику, и ему теперь было все равно, как тот кладет бугаев на лопатки. Словно пущенный незримой пружиной сорвался Данько с места и со всего разгона ударил попа головой в живот. Так ухнуло - как в литавру. Поп-громовержец, обессиленно воздев руки, согнулся в пояснице и покатился по ступеням вниз.
- А теперь понял? - Данько подбоченился. Потом окрысился на толпу: Бе-е-ей представителя!..
Кто-то и кинулся было к поверженному, но вступился ктитор. Тогда человек шесть едва подняли громоподобного и понесли к саням этот сплошной тяжкий стон.
- Проклина-а-а... Бара-а-аны... Ана-а-афема-а!
- Не дергайтесь, батюшка, а не то упустим!
- Дома, батюшка, горилки выпейте. Оченно пользительно.
- Сви-и-и... Ослы-ы-ы...
Еле-еле втиснули отца Прокопия в сани. Благочинный стал еще желтее и, казалось, от страха усох, как гриб.
Кто-то из парубков кольнул коня свайкой, и сани, переваливаясь с полоза на полоз, умчались по улице.
Едва отходили отца Никифора.
Он крестился сам, крестил всех, а потом кланялся и плакал.
- Спасибо вам, люди добрые, спасибо! Избавили от напасти! - И, как на пасху, целовался с ктитором и прихожанами.
- А все ж те батюшка куда как голосистей!.. - вздохнул ктитор.
- Оно-то так, - возразил Роман Ступа. - А что ж, если они по-простому читают!..
- Однако ж голос!.. - шлепнул губами Прищепа.
- Вот только и всего, что голос. А надо, чтоб вумственно было!
- А так, так! Это вы правду говорите! - поддержали Ступу рядом.
Возбуждение толпы постепенно угасало. Обрадованный отец Никифор, чуть ли не спотыкаясь, побежал в церковь. За попом едва успевали дьяк и пономарь, а за ними медленно тронулась шумная толпа.
Довенчивали молодых еще долгонько. Вся церковь гудела, как огромный камертон, от стройного пения "Многая лета".
Но вот толпа раздалась, люди притиснулись к стенам притвора, и по живой улице молодые степенно вышли из церкви.
За церковной оградой подружки дерзкими голосками завели:
Ломайте калину,
Устелите долину
Молодой, молодому
До самого дома.
Ломайте калину,
Устелите долину...
Украшенная веточками-дужками,
Идет Яринка с дружками.
Тучей двинулись люди. Путались под ногами дети, хрустя настом, обегали процессию, пробивались вперед.
Молодицы запевали новую:
Расступитесь-ка,
Враги!
Ой, чтоб на дороге
Ни ноги!
Пусть пройдут родные
Будут счастливы молодые!
Однако двигались не только родственники. Хитроватые мужики, в кожухах и с шапками, спрятанными в карманах, еле успевали за столом, который вприскочку перебегал дорогу молодым. Стол стоял и думал, а мужики, сторожко поводя глазами, молчали. Кланялся им жених, а дружка вытаскивал из корзины бутылку самогона и ставил на стол. Мужики отрицательно качали головами - э-э, мол, не на таких напали!.. Ставили вторую бутылку - а не пошли бы вы наконец к чертовой матери?! Больше не вымогали, - шафера были хлопцы тертые... Назад стол уже не бежал, а шел в сопровождении мужиков степенно, еще немного и покачивался.
Из других дворов выбегали полные ведра, выплескивались поперек улицы. И снова давали горилку мужикам.
А я удивлялся, сколько же татей в Буках, что так вот, среди белого дня, безбоязненно преграждают дорогу целой свадебной процессии! Да будь это где-либо в лесу, то, верно, за каждым дубом подстерегал бы молодых стол с разбойником...
Лети, лети, соловушка, вперед,
Дай знать отцу и маме - дочь идет.
Идет их дочь родная с муженьком,
Повязаны их белы руки рушником.
Так подошли к Софииной усадьбе. Остановились, ожидая, пока Яринкин отчим Степан откроет ворота.
Подружки весело запели:
Соловушка молоденький,
Голосок твой тоненький.
Сообщи маме и бате,
Что я возле хаты...
Трио музыкантов лихо ударили марш.
Яринка с Данилой, за ними шафера и подружки, а затем и все остальные вошли в дом. Неприглашенные облепили хату, как рой осенних мух, прикладывали ладони ко лбу, разглядывали через окна - что там?
Я постоял бы и на улице, но Евфросиния Петровна вся дрожала от любопытства, издергала, затолкала меня: ой, пошли, забьют всю хату - и не увидим ничего!..
Чур тебя, иль без Грица и вода не освятится?..
Но, впрочем, я мог только протестовать, а любимая моя жена действовала. Она орудовала мной, как осадной машиной. Я был вроде тарана, которым разрушают крепостные стены. И таким образом мы пробрались в хату.
А в это время подружки и молодицы допевали приветственную:
Слава, слава тому,
Кто в этом дому!
Старому и молодому,
Богу пресвятому!..
В красном углу на вывернутом кожухе сидели молодые - тесно прижавшись, плечо к плечу, нога к ноге, чтобы не пробежала черная кошка.