Счастье мое земное и горе, хочешь - кровь свою выцежу каплю за каплей, только бы чело твое прояснилось от мысли о счастье? Хочешь - отдам себя рассечь на куски, чтобы могла почувствовать: ты не одинока на свете и что есть люди, готовые для тебя и на это! Как я счастлив, что возраст мой жаждет не безумств, а только тихой молитвы - на красоту твою, на чистоту твою, на святую доброту твою. Только не проведай об этом - мне хочется вечно иметь право на праздник души, пожизненное право боготворить тебя. Вечное право на святую тайну, право перед смертью вспомнить тебя первой и последней. Только не проведай об этом!..
Вот так мне хотелось петь, когда Фастивец стал догонять годы молодые:
Запрягайте коней в шоры,
Вороных, удалых...
Ибо у каждого из нас своя большая тайна и единственная на свете песня.
Годы молодые мы так и не догнали. Помешала этому Катя, она влетела в комнату с довольно большой палкой.
Невозможная девчонка со слезами на глазах и в голосе сказала:
- Вы тут пьянствуете... поете! - покачала головой. - А других, смелых... бьют!
- Кого? Что?
- Юных пионеров! Вот кого!
Я выскочил из-за стола и начал торопливо одеваться. Катя подбежала ко мне и, подняв вверх ладошку, успокоила:
- Не надо, не надо, Иван Иванович! Я разняла. Я им показала, как бить ю-пе!
- Ты?! - Я вытаращил глаза. - Ты, дитя мое, ввязалась в драку?!
- Я не ввязывалась! - вдруг всхлипнула моя невестонька. - Я только их палкой разнимала!
Я схватился за голову, затем почему-то за живот. И только потом догадался, что мне смешно. Я захохотал, и гости тоже начали смеяться.
И конечно, не спросил даже, что стало с Виталиком, - ведь он был вне опасности, если в защиту его стала такая воительница.
Но, вспомнив о ревности Евфросинии Петровны, я все же промямлил:
- Ну, а Виталик?.. Виталик...
- Он подает первую помощь потерпевшим.
- От кого... потерпевшим?
- Ну, какие же вы, Иван Иванович!.. От палки. - Она подняла и показала всем большую пастушью палку.
Я снова захохотал:
- Дитя мое! Ты настоящий чертенок! В кого ты такая удалась?
- Вам смешно, да, - склонила она головку на плечо - жалобно и возмущенно. - А мне пришлось приводить в чувство аж четырех мальчишек! А это вам не шутка!
- Из-за чего ж они завелись? - спросила ее Евфросиния Петровна. А мне кивнула головой, указывая на дверь.
Но я, повторяю, уже знал, что жизнь нашего бойца вне опасности, и потому продолжал стоять, держась за щеколду.
- Ну, мы шли себе с Виталиком, шли, а потом дошли до церкви. А там те мальчишки. Ну, Виталик говорит: "Добрый день!" А те мальчишки говорят: "Проваливайте, барчуки!" Ну, Виталик говорит: "А мы не барчуки. И среди нас есть ю-пе". А они говорят: "А нам начхать!" А Виталик говорит: "Потому что вы - куркули, классовые враги!" А они говорят: "А ты - скубент паршивый! И тикай отседа, потому как тут церковь!" А Виталик говорит: "Мы, юные пионеры и комсомольцы, вашу церковь отберем, а попа выгоним!" Тогда они начали дергать Виталика за ворот и буденовку сбивать. А я выхватила у одного палку и давай Виталика изо всех сил защищать! А у них - вот такущие шишки!.. А пускай не бьют! Они еще хотели ко мне полезть, а я их опять палкой! Вот!
- Боже мой! - заломила руки Нина Витольдовна. - И ты посмела ударить человека?!
- Посме-е-ела! - захныкала Катя. - И посмела! Это классовые враги!
- Не смей так говорить!.. Все люди имеют право на уважение! Все люди - братья.
- А вот и нет! Есть и не братья! Если против нас.
- Сию минуту раздевайся и будешь сидеть возле меня! Сегодня ты все время будешь сидеть дома. А если посмеешь возражать - то и завтра!..
Всхлипывая, Катя поплелась в мою комнату раздеваться.
И тут появился Виталик.
Был он взволнован, лицо его пылало.
- А где Катя? - обвел он взглядом комнату.
Евфросиния Петровна бросилась к нему, обняла, потом стала вертеть из стороны в сторону, словно хотела убедиться, что он цел и невредим.
- Ну, мам!..
- Да Просиния ж Петровна, - подал голос фельдшер, - мальчишки - оне живучи, каналии.
У них анатомия такая!
- Ну, мама! - жалобным голосом протестовал Виталик, освобождаясь. Мы ж победили!
- Не задирайся с этими босяками! С этими куркулями! С живоглотами!
- Да не трогай ты, сынок, батюшку! Да не кощунствуй! - рассудительно посоветовала София.
- Не давай спуску куркулям! - грохнул кулаком по столу Степан.
- Будь всегда рыцарем, - это Нина Витольдовна. - Будь всегда добрым человеком. И тебя будет любить даже твой враг!
- Я не хочу, чтобы меня любили враги! - ответил юный борец. - Я хочу, чтобы враги ненавидели и боялись меня!
- Страх никогда не был спутником любви. А вы хотите бороться за общество всеобъемлющей любви. А любовь - это всепрощение. Любовь к людям это прежде всего человечность! К каждому человеку без исключения. Вот такой я хотела бы видеть и вашу коммуну!..
Щедрая и бедная в своей наивности женщина! Ты еще убедишься, что мир создан не только для любви!
ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой автор ищет выход из тяжелого положения,
в какое попал Курило Степан, ищет, ищет да так и не находит
Степан Курило вместе с падчерицей веяли на веялке гречу. Яринка засыпала в короб, принимала провеянное, Степан стоял и дергал за ремешок, прилаженный к железному кривошипу, а другой рукой держал заслонку.
Веяли в клуне, полова сыпалась на точок.
Хлеб уже давно обмолотили, в клуне было просторно, пусто, только возле стен, в высоких, выше человеческого роста, закромах хранилась мякина.
Было полутемно, - открыли только одну половину ворот. Злыми, холодными порывами разгуливали по клуне сквозняки.
Хорошо смазанная веялка работала бесшумно, шелестело только зерно, что ссыпалось в лоток.
То и дело, тонко попискивая, от закрома к закрому перебегали мыши.
Яринка была какая-то сонная. Да и понятно - ходила на вечерницы, засиживалась там поздненько, потом долго простаивала у ворот с Даньком Котосмалом. А София будила дочку рано, чтобы не привыкала поздно вставать в доме мужа. Чтобы потом не сказали свекры - ленивой матери дочка... София хозяйка известная, Яринка же должна стать хозяйской дочкой...
И задумывалась уже дивчина - и Степан знал это - не про милованье и целованье, а про то, какой сложится ее женская доля. И пожалуй, думает, глупышка, что все будет как у ее матери, что станет верховодить в семье, как София. Уже знает и приметы - ну, хотя бы первой ступить на рушник. Первой приложиться к кресту, когда поп поднесет его для целования. Первой протянуть палец, когда батюшка надевает кольца. И тогда Данько будет податливым и послушным, как теплый воск. Так она, вероятно, думает.
Степан уже смирился с утратой. Постепенно Яринка для него умирала. И хотя печаль еще жгла сердце, и что-то било в него тяжело и мягко, как взрывная волна от снаряда, каждый раз, когда встречался с нею с глазу на глаз, он знал: вскоре настанет смерть - ее или его - и Яринка отойдет, как мертвец. Или он отойдет - со своей тоской по умершей.
Самое тяжелое - ждать этой смерти.
Временами Степан даже ненавидел падчерицу. За измену. Которой она не совершила. За то, что она нарушила клятву. Которую девушка не давала. За то, что не могла подождать. Кого? И кого же ей ждать? Да и откуда ждать? С какой дальней дороги, с какой войны, из какого похода?.. За то, что не захотела ждать... другого...
Но где же найти того другого? Чтобы говорил его, Степана, голосом, ходил бы его походкой, был таким же с лица, как он, Степан. И чтобы сердце было у них, этих похожих как две капли воды людей, на двоих одно. Только тогда, возможно, и примирился бы, не упрекал за измену. И еще, может, смирился бы, если б знал определенно, что Яринка не любит этого куркуленка, что это лишь мать принуждает ее выйти замуж, и не будет она с ним счастлива, и изо дня в день будет думать и жить тайной любовью к другому.