– И выяснилось, что воля Аллаха…
– Воля Аллаха была в том, чтобы погибло много людей, чтобы Запад оккупировал наши страны снова и снова, пока мы не прекратим драться. Мы усвоили урок. Мы ведем себя хорошо, соблюдаем все условия договора. У нас свобода печати, свобода религии, освобожденные женщины и демократические выборы.
– И туннели под Дамаском.
– И память. – Он улыбнулся. – И дрезины без водителя.
– Израильская техника, я полагаю.
– Долгое время мы считали Израиль плацдармом врага на нашей священной земле. Потом однажды мы вспомнили, что Израиль – член нашей семьи, который побывал в изгнании, узнал все, что знают наши враги, и вернулся домой. Мы прекратили войну с нашим братом, и наш брат дал нам все дары Запада, не разрушая наших душ. Очень было бы печально, если бы мы перебили или изгнали всех евреев. Кто бы тогда научил нас? Армяне?
Она рассмеялась этой шутке, но и лекцию мимо ушей не пропустила. Значит, вот как они живут со своей историей – придают значение всему, и это позволяет видеть во всем руку Божию. Цель. Даже, быть может, силу и надежду.
Но они не забывают, что когда-то мусульмане правили миром. И они все еще считают демократию чем-то таким, что пришлось принять для умасливания Запада.
Надо было бы почитать Коран, подумала она. Увидеть, что лежит под поверхностью этой вестернизированной сложности.
Этого человека послали меня встречать, потому что именно такое лицо хотят показать гостям Сирии. Он мне это рассказывает, потому что мне следует поверить: именно такова их позиция.
Но это симпатичная версия – скроенная под западные уши. А костями этой истории, кровью и сухожилиями оставались поражения, унижения, непонимание воли Бога, утрата величия и ощущение грядущего поражения. Этому народу надо что-то доказать себе и другим и вернуть утерянное положение. Не мести они хотят, а справедливости.
Очень опасный народ.
И, наверное, очень полезный – в определенном смысле.
Она поделилась своими наблюдениями, но выбрала фразы в стиле той эвфемистической истории, которую он только что рассказал.
– Судя по вашим словам, – сказала она, – в мусульманском мире это опасное время мировой истории считается ниспосланным Аллахом. Вы были унижены и потому будете покорны Аллаху и готовы идти под его водительством к победе.
Он после долгой паузы ответил:
– Я этого не говорил.
– Именно это вы сказали. Это была презумпция, лежащая в основе остальных ваших слов. Но, кажется, вы не сознаете, что говорили это другу, а не врагу.
– Если вы – друг Бога, – спросил Ланковский, – почему вы не повинуетесь его закону?
– А я не сказала, что я друг Бога, – ответила Петра. – Я только сказала, что я ваш друг. Некоторые из нас не могут жить по вашему закону, но все равно могут восхищаться теми, кто живет по нему, и желать им добра и помогать, когда это в наших силах.
– И прибегать к нам для защиты, потому что в нашем мире можно найти безопасность, которой не осталось в вашем.
– Вполне верно.
– Вы забавная девочка, – сказал Ланковский.
– Я командовала солдатами в бою, я замужем, и очень вероятно, что я беременна. Когда я перестану быть девочкой? По исламским законам?
– Вы – девочка, потому что вы на сорок с лишним лет моложе меня. Исламские законы здесь ни при чем. Когда вам будет шестьдесят, а мне сто, иншалла, вы все равно будете для меня девчонкой.
– Боб погиб? – спросила Петра.
Ланковский был изумлен:
– Да нет!
Это был порыв, неподготовленный ответ, и Петра поверила.
– Значит, случилось что-то страшное, что у вас язык не поворачивается мне сказать. Что-нибудь с моими родителями?
– Откуда у вас такие мысли?
– Потому что вы – человек учтивый. Потому что ваши люди заменили мне билет и привезли меня сюда, обещав, что здесь я встречусь со своим мужем. Вы же все это время, пока мы вместе шли и ехали, даже не намекнули, что я увижусь с Бобом.
– Приношу вам свои извинения за это упущение, – сказал Ланковский. – Ваш муж сел на другой самолет, летящий иным маршрутом, но он прилетает. И с вашими родными все в порядке – по крайней мере нет причин думать, что это не так.
– И все же вы что-то недоговариваете.
– Был некоторый инцидент. С вашим мужем ничего не случилось, он цел и невредим, но на него было совершено покушение. Мы считаем, что если бы вы сели в первое такси, покушения бы не было. Было бы похищение.
– А почему вы так думаете? Тот, кто хочет смерти моего мужа, хочет и моей смерти.
– Да, но еще больше он хочет того, что у вас внутри.
Только секунда понадобилась ей, чтобы понять, откуда он это знает.
– Они захватили эмбрионы.
– Охранник получил повышение платы от третьей стороны, а взамен позволил этой стороне похитить ваши замороженные эмбрионы.
Петра знала, что Волеску лгал насчет своей возможности определить, у каких младенцев есть ключ Антона. Но теперь и Боб это тоже знает. Они оба понимали цену детей Боба на открытом рынке и что самая высокая цена будет за тех, у кого в ДНК есть ключ Антона – по крайней мере по мнению потенциальных покупателей.
Петра заметила, что дышит слишком часто. Не хватает еще, чтобы голова закружилась. Она заставила себя успокоиться.
Ланковский нагнулся и чуть потрепал ее по руке. Да, он видит, как я расстроена. Я не умею скрывать свои чувства, как Боб. Если только это умение – не признак отсутствия любых чувств.
Боб теперь должен знать, что Волеску их обманул. Судя по всему, ребенок у нее внутри также может быть поражен болезнью Боба. Боб поклялся, что никогда не заведет детей с ключом Антона.
– Были требования о выкупе? – спросила она Ланковского.
– Увы, нет. Мы не думаем, что они дадут себе труд сделать почти невозможную попытку – получить деньги от вас. Слишком велик риск, что их перехитрят или арестуют – по сравнению с риском при продаже ваших детей третьей стороне.
– В этом, я думаю, риск почти нулевой, – сказала Петра.
– Наверное, вы правы. Но ваши дети будут в безопасности, если это может вас утешить.
– Чтобы из них вырастили чудовищ.
– Наверное, они не будут себя таковыми считать.
– Вы хотите сказать, что готовы выйти на рынок за одним из них, чтобы воспитать себе гения?
– Мы не участвуем в торговле живым контрабандным товаром, – ответил Ланковский. – У нас долго была проблема работорговли, с которой не удавалось покончить. Сейчас, если кто-то будет пойман на владении, продаже, покупке или перевозке раба, если официальное лицо поймают на потворстве рабству или работорговле, наказанием будет смертная казнь. Суд в этих случаях скор, просьбы о помиловании не удовлетворяются. Нет, миссис Дельфийски, там, где мы сейчас, неподходящее место для попыток продать украденные эмбрионы.
Даже сквозь тревогу о детях – потенциальных детях – до Петры дошло, что он только что открылся: «мы» – это не Сирия, а скорее некое панисламистское теневое правительство, которое – официально по крайней мере – не существует. Власть, переходящая национальные границы.
Вот что имел в виду Ланковский, когда говорил, что работает на правительство Сирии «иногда». Потому что не «иногда» он работал на правительство выше сирийского.
У них уже был собственный соперник Гегемону.
– Быть может, когда-нибудь, – сказала Петра, – моих детей обучат и используют для помощи в защите какой-то страны от мусульманского завоевания.
– Поскольку мусульмане больше не вторгаются в другие страны, мне интересно, как это может случиться.
– Где-то здесь вы прячете Алаи. Чем он у вас занят – плетет корзины или лепит горшки на продажу?
– Вы видите только эти две альтернативы? Плетение корзин или агрессивная война?
Но Петре не были интересны его отрицания. Она знала, что ее анализ верен настолько, насколько возможно при таких скудных данных, и отрицание в данном случае было не опровержением, а косвенным подтверждением.
А интересовал ее сейчас Боб. Где он? Когда попадет в Дамаск? Что он собирается предпринять насчет пропавших эмбрионов?
Потому что единственная мысль, которая сейчас была ей доступна, кричала из самых глубин души:
«Мои дети
Дрезина остановилась возле простой платформы. Рельсы тянулись дальше, неизвестно куда. Этот туннель мог идти в Багдад, в Амман, под горами в Анкару, может быть, под радиоактивной пустыней, чтобы выйти там, где древний камень ждет, пока пройдет полураспад полураспада полураспада смерти, и паломники снова будут совершать хадж.
Ланковский протянул руку и помог Петре выйти из дрезины, хотя она была молода, а он стар. Но он себя вел с ней необычно, будто надо было обращаться с ней осторожно. Будто она была непрочной и в любую минуту могла сломаться.
И это было правдой, она могла сломаться. И сломалась.
Только теперь мне нельзя сломаться. Потому что один ребенок у меня мог остаться. Может быть, он не погиб, когда его в меня вложили, а начал жить. Может быть, он пустил корни в моем саду, расцветет и принесет плод, младенца на коротком извитом стебле. И когда плод созреет, выйдет с ним и стебель, и корень, оставив пустой сад. А где тогда будут другие? Может быть, вырастут в чужой воле. Но я не сломаюсь, потому что этот у меня есть. Быть может.
– Спасибо, но я не так хрупка, чтобы помогать мне выйти.
Он улыбнулся, но ничего не сказал. Она вошла вслед за ним в лифт и вышла оттуда в…
В сад. Пышный, как филиппинские джунгли, где на поляне Питер отдал приказ, который привел к ним в дом Зверя и изгнал их.
Двор был застеклен, вот почему здесь было так влажно, даже мокро. Сухому воздуху пустыни не отдавали влаги.
В каменном кресле посреди сада сидел высокий худощавый человек, и кожа его была такого же темного какаового цвета, как воды в верховьях Нигера, где он родился.
Она не сразу подошла к нему, а залюбовалась тем, что видела. Длинные ноги, облаченные не в деловой костюм, бывший уже много столетий униформой западных мужчин, а в бурнус шейха. Голова не покрыта. И бороды нет. Все еще очень молод, но уже взрослый мужчина.
– Алаи, – сказала она так тихо, что он вряд ли услышал.
Наверное, он и не слышал, но случайно в этот момент повернулся и увидел ее. Серьезное выражение лица сменилось улыбкой. Но не той мальчишеской усмешкой, с которой когда-то он носился вприпрыжку в низкой гравитации коридоров Боевой школы. В этой улыбке была усталость, давние страхи, давно покоренные, но все же не исчезнувшие. Улыбка мудрости.
Она поняла, почему Алаи исчез с горизонта.
Он – Халиф. Снова выбрали Халифа, и мусульманский мир живет под властью одного человека, и этот человек – Алаи.
Это ни из чего не следовало, уж во всяком случае из того, что он здесь, в саду. И все же она поняла это, глядя, как он здесь сидит, без символов власти, без охраны, без паролей – только элегантно-учтивый человек ведет ее к нему, к этому почти мальчику на древнем троне. Власть Алаи была духовной. Во всем Дамаске не было более безопасного места. Здесь никто не потревожит его. Миллионы готовы погибнуть, лишь бы сюда не ступила нога непрошеного гостя.
Он поманил ее к себе, и это было неназойливое приглашение святого. Она не обязана была повиноваться, и он бы не обиделся, если бы она не подошла. Но она подошла.
– Салам, – сказал Алаи.
– Салам, – ответила Петра.
– Каменная девушка.
– Хай.
Это была старая шутка, буквальный перевод ее имени с греческого – в ответ на ее дразнилку «хай» из «хаи-алаи»[1].
– Я рад, что ты спаслась, – сказал он.
– Твоя жизнь изменилась с тех пор, как ты снова обрел свободу.
– И твоя тоже. Ты теперь замужем.
– Добрая католическая свадьба.
– Вы должны были меня пригласить.
– Ты бы не смог приехать.
– Не смог бы, – согласился он. – Но я бы вас поздравил и пожелал добра.
– А вместо этого ты сделал нам добро, когда это было нужнее всего.
– Прости, что я ничего не сделал, чтобы защитить остальных… детей. Я не узнал о них вовремя. И думал, что вы с Бобом приняли достаточные меры… ой нет, извини. Я бережу твои раны вместо того, чтобы их успокоить.
Она опустилась на землю возле трона, и он наклонился и обнял ее. Она положила руки и голову ему на колени, он стал гладить ее волосы.
– Когда мы были детьми и играли в самую большую компьютерную игру, мы понятия не имели, что делаем.
– Мы спасали мир.
– А теперь создаем тот мир, который спасли.
– Только не я, – сказала Петра. – Я больше не игрок.
– А кто-нибудь из нас разве игрок? Разве мы не всего лишь пешки, передвигаемые в чьей-то игре?
– Иншалла, – отозвалась Петра.
Она ждала, что Алаи засмеется, но он только кивнул:
– Да, в это мы верим – в то, что все происходит по воле Божией. Но я думаю, что твоя вера не такова.
– Да. Мы, христиане, должны угадывать волю Божию и стараться выполнить ее.
– Когда что-то случается, ты чувствуешь то же, что и мы. Иногда тебе кажется, что ты управляешь событиями, потому что вызываешь изменения по своему выбору. А иногда происходит такое, что сметает твои планы как пыль, как фигурки на шахматной доске.
– Дети играют тенями на стене, – сказала Петра, – и вдруг кто-то выключает свет.
– Или включает другой, поярче, – подхватил Алаи, – и тени исчезают.
– Алаи, ты отпустишь нас? – спросила Петра. – Я ведь теперь знаю твою тайну.
– Да, я вас отпущу. Тайну нельзя хранить вечно, слишком многим она уже известна.
– Мы никогда ее не выдадим.
– Я знаю. Потому что когда-то мы были вместе в джише Эндера. Но сейчас у меня другой джиш, и я во главе его, потому что меня попросили его возглавить, потому что Бог меня выбрал. Я не знаю. Я не слышал голоса Бога, я не чувствую в себе силы. Но ко мне приходят люди со своими планами, своими вопросами, конфликтами между странами, и я предлагаю решения. А они их принимают. И что-то получается. Пока что все получается. Так что, может быть, я избран Богом.
– Или ты просто очень умный.
– Или очень везучий. – Алаи смотрел на свои руки. – Но все же лучше верить, что наши шаги направляет какая-то высшая цель, чем думать, что ничего не имеет значения, кроме наших собственных мелких горестей или радостей.
– Если наши радости не есть та самая высшая цель.
– Если наше счастье и есть цель Бога, – спросил Алаи, – почему так немногие из нас счастливы?
– Быть может, он хочет, чтобы мы сами искали себе свое счастье.
Алаи кивнул и усмехнулся:
– В каждом из нас, отродий Боевой школы, есть что-то от имама, правда?
– От иезуита, от рабби, от ламы.
– Знаешь, как я нахожу ответы на вопросы? Иногда, когда они очень трудны? Я спрашиваю себя: что сделал бы Эндер?
Петра покачала головой:
– Старая шутка. Я спрашиваю себя: что бы сделал на моем месте человек поумнее, а потом это и делаю.
– Но Эндер – не воображаемая личность. Он был с нами, и мы его знали. Мы видели, как он выстроил из нас армию, как он понимал нас всех, находил в каждом из нас лучшее, нагружал нас до предела, который мы могли вынести, а иногда и за пределом, но самое тяжелое бремя взваливал на себя.
Петра ощутила укол забытой боли – она единственная не вынесла того груза.
Она опечалилась и разозлилась, и хотя знала, что Алаи даже и не думал о том эпизоде, ей захотелось сказать ему колкость в ответ.
Но он так много сделал для Боба и для нее – он спас их, привез сюда, хотя ему никак не нужна была помощь немусульман, поскольку его новая роль лидера мусульманского мира требовала определенной чистоты если не души, то уж наверняка окружения.