А что, если Тереза Виггин на этой ленте и есть настоящая Тереза Виггин, а та, которую он все эти годы видел дома, – игра, спектакль длиной в жизнь – в буквальном смысле слова?
Может ли быть, что мать как-то связалась с Ахиллом? Он как-то ее завербовал? Это могло случиться год назад или даже раньше. Конечно, это не был подкуп. Но может, это было что-то вроде пытки. Угроза от Ахилла: я могу в любой момент убить твоего сына, так что лучше со мной работать.
Но и это абсурд. Сейчас, когда Ахилл во власти Питера, можно уже не бояться этой угрозы. Нет, здесь что-то иное.
Или ничего иного. Немыслимо, чтобы мать его предала из-за чего бы то ни было. Она бы ему сказала. В этом смысле мать – как ребенок, она проявляет любые чувства: восторг, отчаяние, гнев, разочарование, удивление сразу же, и говорит, что на ум взбредет. Такой тайны она бы никогда не сохранила. Питер и Валентина всегда смеялись, как мать видна насквозь: она не могла их удивить даже подарками на день рождения и на Рождество, потому что мать никогда не умела хранить тайны, не могла на нее не намекнуть.
Или это тоже была актерская игра?
Нет, это безумие, это значит, что мать играла всю его жизнь, а зачем бы?
В этом не было смысла, и надо было его найти. Поэтому Питер пригласил отца зайти к себе.
– Зачем ты хотел меня видеть, Питер? – спросил отец, остановившись у двери.
– Сядь, па, ради бога, ты там стоишь как младший канцелярист в ожидании выволочки.
– Увольнения, точнее, – сказал отец, чуть улыбнувшись. – Твой бюджет тощает день ото дня.
– Я думал решить эту проблему, напечатав собственные деньги.
– Отличная мысль. Международная валюта с одинаковым отсутствием ценности в любой стране, и ее можно сделать эталоном для сравнения всех прочих валют. Доллар стоит сто миллиардов «ежиков» – чем плохое название? – а иена двадцать триллионов, и так далее.
– Тогда предполагается, что мы сможем поддержать ее стоимость чуть-чуть выше нуля. Если она станет истинно нулевой, все компьютеры вылетят.
– Но есть опасность, – возразил отец. – Что, если она вдруг начнет действительно что-то стоить? Это вызовет депрессию, когда прочие валюты действительно упадут относительно «ежика».
Питер рассмеялся.
– Ладно, мы оба занятые люди, – сказал отец. – Зачем ты хотел меня видеть?
Питер показал ему видеозапись.
Отец к концу покачал головой:
– Ах, Тереза, Тереза!
– Что она пытается сделать? – спросил Питер.
– Ну, это очевидно. Она придумала способ убить Ахилла, и этот способ требует проникнуть к нему в комнату. Сейчас ей придется подумать о другом способе.
Питер застыл на месте:
– Убить Ахилла? Ты шутишь.
– Я не могу придумать никакой другой причины. Ты же не думаешь, будто она действительно беспокоится, достаточно ли чиста комната? Скорее она бы туда принесла мешок тараканов и тифозных вшей.
– Она его ненавидит? Она же никогда об этом не говорила!
– Тебе не говорила, – уточнил отец.
– Так она тебе сказала, что хочет его убить?
– Нет, конечно. Иначе я бы тебе об этом не сказал, я ее доверия не обманываю. Но раз она не сочла уместным поставить меня в известность, я могу с тобой поделиться догадкой. Тереза решила, что Ахилл представляет опасность для тебя – не говоря уже обо всем человечестве, – и вознамерилась его убить. Все складывается, если знать, как думает твоя мать.
– Мать никогда даже пауков не убивает.
– Убивает запросто, когда нас с тобой нет. Ты же не думаешь, что она стоит посреди комнаты и визжит, чтобы мы прибежали?
– Ты хочешь сказать, что мать способна на убийство?
– Профилактическую ликвидацию, – поправил его отец. – Нет, я так не думаю. Но
У профессора Антона не было ни лаборатории, ни библиотеки. Не было в его доме ни одного профессионального журнала, ничего, что выдавало бы в нем ученого. Боб этому не удивился. В те времена, когда МЛО гонялась за каждым, кто занимался исследованиями изменения генома человека, Антон считался самым опасным из всех. Он был приговорен к подавлению, то есть много лет носил в мозгу устройство, которое при попытке сосредоточиться на теме своего исследования вызывало приступ панического страха. Однажды он нашел в себе силы сказать сестре Карлотте больше, чем следовало бы, о состоянии Боба. Но работать он не мог.
Теперь подавление было снято, но слишком поздно – мозг Антона привык избегать глубоких размышлений на тему его специальности. Возврата к прошлому не было.
– И ничего страшного, – сказал Антон. – Наука продолжается и без меня. Например, у меня в легком живет новая бактерия, разрушающая рак. Правда, курить мне нельзя, иначе рак будет расти быстрее, чем бактерия его разрушает. Но мне становится лучше, и не пришлось вырезать легкое. Пойдемте пройдемся – я последнее время полюбил ходить.
Боб и Петра вышли с ним через палисадник. В Бразилии палисадники устраиваются перед домом, и прохожий видит украшенные зеленью и цветами улицы. В Каталонии, как и в Италии, сады прячут посреди двора, и на улицу выходит лишь штукатурка стен и тяжелые деревянные двери. Боб не понимал до сих пор, насколько он привык считать Риберао-Прето своим домом, но теперь скучал по нему, шагая по очаровательной, но абсолютно безжизненной улице.
Вскоре они втроем вышли на рамблу – широкий центральный проспект, который во всех прибрежных городах ведет вниз по склону к морю. Время шло к полудню, и рамбла кишела людьми, спешащими по своим делам. Антон показывал магазины и другие здания, рассказывая о тех, кто ими владеет, живет в них или работает.
– Я вижу, вы глубоко вписались в жизнь города, – сказала Петра.
– Поверхностно. Русский старик, давно изгнанный из Румынии, я для них любопытный экземпляр. Люди со мной говорят, но не о том, что для них важно.
– А почему тогда не вернуться в Россию? – спросил Боб.
– В Россию… слишком много с ней связано. Память о славных днях работы, когда я резвился в ядрах человеческих клеток, как радостный ягненок на лугу. Но видите ли, эти мысли вызывают у меня панику, так что… в общем, не хочется ехать туда, где они всплывут.
– Но сейчас же вы об этом думаете? – спросила Петра.
– Нет, только говорю слова. Но если бы я не намеревался об этом думать, я бы не согласился с вами встретиться.
– И все же, – сказал Боб, – вы, кажется, не хотите глядеть на меня.
– Да, верно. Если я держу вас на периферии зрения, если не думаю о том, чтобы думать о вас… вы – единственный плод, который вырос на дереве моей теории.
– Нас было больше двадцати, – возразил Боб. – Остальных убили.
– Вы уцелели, – заметил Антон, – а они нет. Как вы думаете, почему?
– Я спрятался в бачок туалета.
– Да-да, мне рассказывала сестра Карлотта, упокой Господь ее душу. Но почему вы, и только вы, вылезли из кровати, пошли в туалет и спрятались в таком опасном и труднодоступном месте? В возрасте едва ли года. Такой не по возрасту развитый, так отчаянно стремящийся выжить. И притом генетически идентичный своим братьям, так?
– Клонированный, – ответил Боб. – Так что… да, так.
– Значит, не все определяется генетикой? – спросил Антон. – Да все ничем не определяется. Очень многое предстоит узнать, а единственный учитель – вы.
– Я об этом ничего не знаю, я просто солдат.
– Ваше тело нас научит. Каждая клетка его.
– Прошу прощения, но я все еще им пользуюсь.
– А я все еще пользуюсь своим разумом, – сказал Антон, – хотя он не хочет туда, куда мне больше всего хотелось бы.
Боб повернулся к Петре:
– Ты за этим меня сюда привезла? Чтобы профессор Антон посмотрел, какой вырос большой мальчик?
– Нет.
– Она вас привезла, – сказал Антон, – чтобы я убедил вас, что вы человек.
Боб вздохнул, хотя на самом деле хотелось ему одного: повернуться, уйти, поймать такси до аэропорта, улететь в другую страну и остаться одному. Подальше от Петры и ее требований.
– Профессор Антон, – сказал он. – Я отлично осознаю, что генетические изменения, породившие мои таланты и мои дефекты, вполне укладываются в диапазон нормальных вариаций человеческого вида. Я знаю, что нет причин полагать, будто я не могу породить жизнеспособных отпрысков, если спарюсь с человеческой женщиной. И мои свойства не обязательно должны быть доминантными – у моих детей они могут быть, а могут не быть. А теперь – не прогуляться ли нам к морю ради удовольствия?
– Незнание не трагедия, а лишь возможность узнать, – заметил Антон. – А вот знать и отказываться знать то, что знаешь, – это уже глупость.
Боб посмотрел на Петру, она отвела глаза. Да, она наверняка знала, как он раздражен, и все же не стала помогать ему выйти из этого положения.
Наверное, я ее люблю, подумал Боб. Иначе бы я не стал терпеть эту манеру думать, будто она лучше меня знает, что для меня хорошо. Документально подтверждено, что я самый умный человек в мире, – отчего же столько народу рвется мне советовать?
– Ваша жизнь будет короткой, – сказал Антон. – В ее конце будут страдания, физические и эмоциональные. Вы вырастете слишком большим для этого мира, слишком большим для собственного сердца. Но у вас всегда был слишком большой ум для ординарной жизни, согласны? Вы всегда были в стороне, всюду чужой. По названию человек, но не член вида – исключенный из всех клубов.
До сих пор докучные слова Антона пролетали мимо ушей Боба, как падающие листья. Сейчас они ударили в сердце приливом горя и сожаления таким сильным, что Боб чуть не ахнул. Он не смог подавить волнение, чуть сбился с шага, и его спутники поняли, что слова на него подействовали. Какую же грань перешел Антон? Какую-то.
– Вы одиноки, – продолжал Антон. – А человек не рассчитан на одиночество, это у нас в генах. Мы – общественные существа. Даже самый глубокий интроверт постоянно жаждет общения. И вы не исключение, Боб.
К глазам подступили слезы, но Боб отказывался их признать. Он ненавидел эмоции – они подчиняли его, ослабляли.
– Дайте мне рассказать вам то, что я знаю, – сказал Антон. – Не как ученый – дорога эта пусть и не закрыта для меня до конца, но она разбита и полна колдобин, я по ней больше не хожу. Но человеческую жизнь я помню, эта дверь все еще открыта.
– Я слушаю.
– Я всегда был так же одинок, как и вы, – сказал Антон. – Не был интеллигентом, но и дураком не был. Разум вел меня в работу, и я сделал ее своей жизнью. Я был ею доволен, отчасти потому, что работа была успешной и приносила колоссальное удовлетворение, а отчасти потому, что не был я расположен смотреть на женщин с вожделением. – Он скупо улыбнулся. – В ту эпоху, эпоху моей юности, правительства почти всех стран поощряли тех из нас, у которых брачный инстинкт был закорочен так, чтобы позволять себе интрижки, но не иметь подруги и не иметь детей. Это делалось в рамках попыток направить энергию человека на великую борьбу с врагами-пришельцами. Так что с моей стороны было чуть ли не патриотизмом разрешать себе мимолетные связи, никуда не ведущие. Куда бы они могли вести?
Это больше, чем я хочу о тебе знать, подумал Боб. Тут ничего обо мне.