— Эта женщина умерла при родах!
К руке несчастной, словно куклу, подвесили на проволоке ее мертворожденное дитя.
— А это солдат — на нем еще сохранились остатки формы…
Глаза Мари метались от одной стены к другой... Вправо — влево, вправо — влево. От одного ужаса — к другому. От одного черепа — к новому. Словно зачарованная, смотрела она на мертвые, бесплотные, навсегда забывшие о любви чресла... Здесь были мужчины, странным образом превратившиеся в женщин. И женщины, превратившиеся в грязных свиней. Взгляд отскакивает от одного — и рикошетом перелетает к другому... От вздувшейся груди — к исступленному рту... От стены — к стене, от стены — к стене... Вот мяч в зубах у одного — он неистовым плевком перебрасывает его в когти к следующему — тот кидает его дальше — и мяч застревает меж темных набухших сосков... Публика неистовствует, кричит и свистит, глядя на этот страшный пинг-понг, где мячик-взгляд в ужасе отшатывается от стен и все-таки, преодолевая отвращение, катится дальше сквозь строй подвешенных на крюки солдат смерти...
Вот и последний — теперь за спиной все сто пятнадцать, голоса их слились в единый вопль...
Мари рывком оглянулась и посмотрела назад, туда, где начиналась винтовая лестница, ведущая наружу. До чего же изобретательна смерть! Сколько всевозможных выражений, поворотов, изгибов рук — и ни одно не повторяется... Они выстроились здесь, словно трубки гигантской каллиопы [19], вместо клапанов — разверстые рты. И эта каллиопа кричит, надрывается во все сто глоток разом — будто огромная сумасшедшая рука надавила сразу на все клавиши...
То и дело щелкал затвор фотоаппарата, и Джозеф переводил кадр. Щелк — перевел. Щелк — перевел...
Морено, Морелос, Сантина, Гоме, Гутиерре, Вилланусул, Урета, Ликон, Наварро, Итурби... Хорхе, Филомена, Нена, Мануэль, Хосе, Томас, Рамона... Этот — путешествовал, эта — пела, у того было три жены. Один умер от одной болезни, другой — от другой, третий — от третьей. Четвертого застрелили, пятого — пырнули ножом. Шестая просто упала замертво. Седьмой умер от пьянства, восьмой — от любви. Девятый свалился с лошади, десятый кашлял кровью, у одиннадцатой остановилось сердце... Двенадцатый — тот любил посмеяться. Тринадцатый — слыл прекрасным танцором. Четырнадцатая была первой красавицей. У пятнадцатой было десять детей. Шестнадцатый — один из этих детей, так же как и семнадцатая. Восемнадцатого звали Томас — он чудесно играл на гитаре. Следующие три выращивали маис. У каждого было по три любовницы! А двадцать второй никогда не знал любви. Двадцать третья продавала на площади перед оперным театром маисовые лепешки — прямо там же и выпекала их на маленькой угольной жаровне. А двадцать четвертый бил свою жену — теперь она, гордая и счастливая, разгуливает по городу с другим, а он стоит здесь, навсегда возмущенный такой несправедливостью... А двадцать пятый захлебнул в легкие несколько кварт воды из реки — его выуживали сетью... А двадцать шестой был великим мудрецом — только теперь его мозги сморщились, как сушеная слива...
— Хочу сделать цветные фотографии каждого из них. А также записать имена и кто от чего умер, — сказал Джозеф. — Из этого может получиться забавная книжонка. Только представьте себе: сначала краткая история чьей-то жизни — а потом фотография, как он уже стоит здесь.
Джозеф тихонько похлопывал тела по груди. Звук получался глухой, словно он стучался в двери.
Мари с трудом продиралась сквозь опутавшую коридор вязкую путину воплей. Стараясь держаться ровно посерединке, она размеренно, не глядя по сторонам, шагала к винтовой лестнице. За спиной ее то и дело щелкал затвор фотоаппарата.
— И для новеньких место осталось, — сказал Джозеф.
— Si, senor. Места здесь еще много.
— Да уж, не хотелось бы быть следующим... в вашем списке кандидатов.
— Эх, senor, кому ж этого хочется.
— А как насчет того, чтобы купить у вас одного... из этих?
— Что вы, что вы, senor! Нет, senor!
— Ну, я заплачу вам пятьдесят песо.
— Да нет же, нет, senor! Нет!
На рынке с шатких лотков продавали оставшиеся после фиесты Смерти леденцовые черепа. Женщины-продавщицы, замотанные в черные rebozo, почти не разговаривали друг с другом, лишь изредка перекидывались словечками. Перед ними был разложен товар: сладкие скелетики, сахарные трупики и белые леденцовые черепушки. На каждом из черепов причудливыми буквами было выдавлено какое-нибудь имя: Кармен, или Рамон, или Тена, или Гуермо, или Роза. Стоило все дешево — праздник закончился. Джозеф заплатил песо и купил парочку черепов.
Мари стояла рядом с ним на узкой улочке и смотрела, как смуглолицая продавщица складывает в пакет леденцовые черепа.
— Только не это, — проговорила она.
— А почему бы и нет? — возразил Джозеф.
— После всего, что было там...
— В катакомбах?
Она кивнула.
— Но они же вкусные, — прищурился он.
— Не знаю... Вид у них довольно ядовитый.
— Только из-за того, что они сделаны в форме черепушек?
— Да нет. Просто они плохо проварены... К тому же ты не знаешь, кто их делал — может, у этих людей вообще дизентерия.
— О Господи, Мари. Да у всех мексиканцев дизентерия.
— Ну и ешь их сам! — огрызнулась она.
— Увы, бедный Йорик... — продекламировал Джозеф, заглядывая в пакет.
Они двинулись по узенькой улочке, зажатой между высокими домами, где рамы на окнах были выкрашены желтым. Из-за их розовых решеток пахло острым tamale [20] и слышался плеск воды по кафельному полу. Чирикала домашняя птичка в клетке из бамбука, кто-то исполнял на пианино Шопена.
— Надо же, здесь — и вдруг Шопен, — сказал Джозеф. — Потрясающе!.. Кстати, довольно интересный мост. Подержи-ка. — Он отдал жене пакет с леденцами и принялся фотографировать красный мост, соединяющий два белых здания, по которому шагал мужчина в serape — ярко-красной мексиканской шали. — Прекрасно!
Мари шла и смотрела на Джозефа, потом отворачивалась от него — и снова смотрела. При этом губы ее беззвучно шевелились, шея была неестественно напряжена, а правая бровь слегка подергивалась. Мари то и дело перекладывала пакет с леденцами из одной руки в другую — точно несла ежа. Вдруг она споткнулась о бордюр, неловко взмахнула руками, вскрикнула и... уронила пакет.
— О Господи! — Джозеф поспешно подхватил пакет с земли. — Посмотри, что ты наделала! Нескладеха!
— Нет, наверное, мне лучше было сломать лодыжку... — пробормотала Мари.
— Это же были самые лучшие черепа — и ты их испортила. А я так хотел привезти их домой и показать друзьям...
— Прости меня, — еле слышно сказала она.
— Прости, прости!.. — с досадой выкрикнул Джозеф, мрачно заглядывая в пакет. — Черт-те что! Где я теперь найду такие? Нет, это просто невыносимо!
Поднялся ветер. На узенькой улочке не было ни души — только Мари и Джозеф, почти зарывшийся лицом в свой пакет. Никого. Только они вдвоем, вдалеке от всего мира, за тысячи миль отовсюду — откуда ни возьми... А вокруг— пустой, ничего не значащий для них город. И голая пустыня, над которой кружат ястребы.
Чуть впереди, на крыше оперного театра, сверкали фальшивым золотом греческие статуи. В какой-то пивнушке надрывался граммофон, чужие слова уносил ветер.
Джозеф закрутил верх пакета, чтобы тот не раскрывался, и с досадой сунул в карман.
Они как раз успели на гостиничный ленч к половине третьего.
Сидя за столиком напротив Мари, Джозеф молча зачерпывал ложкой альбондигасский суп. Пару раз Мари весело заговаривала с ним, указывая на настенные фрески, но он только хмуро смотрел на нее и молчал. Пакет с разбитыми черепами лежал рядом на столе...
— Senora...
Коричневая рука убрала со стола суповые тарелки. Вместо этого появилась большая тарелка с энчиладами [21].
Мари подняла взгляд.
На тарелке лежало шестнадцать энчилад.
Она взяла в руки вилку и уже потянулась, чтобы взять себе одну штуку, но вдруг что-то ее остановило. Она положила вилку и нож по обеим сторонам тарелки. Оглянулась, посмотрела на расписные стены, затем на мужа... Взгляд ее снова вернулся к энчиладам.
Шестнадцать. Одна к одной — вплотную друг к другу. Длинный ряд...
Мари принялась считать их.
Один, два, три, четыре, пять, шесть.
Джозеф выложил одну на тарелку и съел.
Шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать.
Она спрятала руки на коленях.
Двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать.
Мари закончила считать.
— Я не хочу есть, — сказала она.
Джозеф положил перед собой еще одну энчиладу. Начинка, запеленутая в тонкую, как папирус, кукурузную лепешку. Вот он отрезает кусочек и кладет в рот... Мари мысленно представила себе, как этот кусочек пережевывается у него во рту, смачивается слюной, хрустит — и зажмурилась.
— Ты чего? — спросил он.
— Ничего, — сказала она.
Осталось еще тринадцать энчилад — они были похожи на маленькие посылки или конвертики с младенцами...
Джозеф съел еще пять.
— Что-то мне нехорошо, — сказала она.
— Ела бы нормально — и все.
— Не хочу.
Он покончил с энчиладами и, открыв пакет, достал оттуда один из полураздавленных черепов.
— Может быть, не надо здесь?
— Почему это еще? — Джозеф смачно откусил одну из глазниц и принялся жевать. — А они ничего, — сказал он, перекатывая леденец на языке. После этого отхватил еще один кусок. — Очень даже ничего.
Она вдруг заметила выдавленное на черепе имя.
Там было написано «Мари».
Это надо было видеть, как она собирала чемоданы — свой и его. Бывает, в спортивных репортажах кадры прокручивают наоборот; например, только что спортсмен прыгнул с трамплина в воду — и вот он уже запрыгивает задом наперед обратно, на спасительный трамплин. Так и сейчас на глазах у Джозефа вещи словно сами собой залетали обратно в чемоданы: пиджаки-в один, платья-в другой... Перед тем как юркнуть в коробки, в воздухе птицами парили шляпы... Туфли, словно мыши, разбегались по полу и исчезали в норках. Наконец чемоданы закрыли свои пасти, клацнули замки и повернулись ключи. Все.
— Ну вот! — воскликнула Мари. — Все запаковано! Боже мой, Джо, как я счастлива, что мне удалось тебя уговорить.
Подхватив чемоданы, она засеменила к двери.
— Подожди, дай я помогу, — сказал он.
— Да нет, мне не тяжело, — покачала головой она.
— Но ты же никогда не носила чемоданы. И не надо. Я позову посыльного.
— Ерунда, — проговорила Мари, задыхаясь от тяжести.
Уже на выходе из номера мальчишка-посыльный все же выхватил у нее чемоданы с криком:
— Senora, рог favor! [22]
— Мы ничего не забыли? — Джозеф заглянул под обе кровати, после чего вышел на балкон и внимательно оглядел сквер. Зашел обратно, осмотрел ванную, секретер и даже умывальник. — Ну вот, — сказал он и с торжествующим видом вынес что-то в руке. — Ты забыла свои часы.
— Неужели? — Мари торопливо надела их и вышла за дверь.
— Не понимаю... — проворчал Джозеф. — Какого черта мы выезжаем в такую позднотищу?
— Но еще ведь только полчетвертого, — сказала она. — Всего лишь полчетвертого...
— Все равно не понимаю, — повторил он.
Оглядев в последний раз комнату, Джозеф вышел, прикрыл дверь, запер ее и, поигрывая ключами, стал спускаться вниз.
Мари уже ждала его в машине. Она прекрасно устроилась на переднем сиденье — и даже успела расправить на коленях плащ. Джозеф проследил, чтобы в багажник загрузили остатки багажа, а затем подошел к передней двери и постучал. Мари открыла и впустила его.
— Ну вот, сейчас-то мы и поедем! — воскликнула она со смехом, и глаза ее озорно блеснули на раскрасневшемся лице. Она даже вся подалась вперед — будто от этого движения машина могла тронуться сама собой. — Спасибо тебе, дорогой, что разрешил сделать возврат денег за сегодняшнюю ночь. Думаю, они нам еще пригодятся в Гвадалахаре. Спасибо!
— Угу, — пробурчал он в ответ.
Затем вставил ключ зажигания и надавил на стартер.
Машина не завелась.
Тогда Джозеф снова нажал на стартер. Рот Мари болезненно дернулся.
— Наверное, надо прогреть, — сказала она. — Ночью было холодно...
Он попробовал снова. Никакого результата.
Мари вцепилась в свои колени.
Джозеф попытался завестись еще не менее шести раз, после чего бессильно откинулся назад.
— Гм-м...
— Попробуй еще разок. Должно заработать, — попросила она.
— Без толку, — сказал он. — Какая-то поломка.
— И все-таки попробуй еще раз.
Джозеф попробовал еще раз.
— Она обязательно заведется, вот увидишь, — проговорила Мари. — Ты включил зажигание?
— Включил — не включил... Включил! — огрызнулся Джозеф.
— Что-то непохоже, чтобы ты его включил, — сказала она.
— Ну вот, смотри! — Он на ее глазах повернул ключ.
— Теперь давай, пробуй.
— Видела? — спросил Джозеф, после того как вновь ничего не получилось. — Я ведь тебе говорил.
— Ты, наверное, что-то неправильно делаешь. Сейчас мы почти завелись! — воскликнула она.
— Так можно посадить аккумулятор — потом черта с два его здесь купишь!
— Ну и ладно — сажай. Я уверена, вот сейчас мы заведемся.
— Знаешь что, если ты такая умная, попробуй сама! — Джозеф вылез из машины и уступил ей место за рулем. — Ну давай, вперед!
Мари закусила губу и уселась за руль. Ее руки двигались медленно и торжественно, словно она совершала некий мистический обряд. Всем своим телом она будто пыталась попрать земное притяжение и прочие физические законы. Туфля с тупым носком изо всех сил топтала стартер — однако машина не издавала ни звука.
У Мари вырвался жалобный писк. Она отпустила стартер и дернула дроссель. После этого в воздухе появился вполне недвусмысленный запах.
— Ну вот, ты залила свечи! — воскликнул Джозеф. — Прекрасно! Изволь теперь пересесть на свое место.
Затем он раздобыл где-то троих молодцов, которые покатили автомобиль под гору. Сам вспрыгнул за руль, чтобы управлять. Машина быстро разогналась и стала бодро подпрыгивать на ухабах. Глаза Мари вспыхнули надеждой.
— Сейчас она заведется! — сказала она.
Но машина и не думала заводиться. Вместо этого они спокойно докатились до заправочной станции и затормозили возле баков с бензином.
Мари сидела молча, поджав губы, и когда служитель станции подошел к машине, не открыла ни дверцу, ни окно — ему пришлось обходить машину и обращаться к ее мужу.
Некоторое время механик стоял, склонившись над мотором, потом выпрямился и хмуро посмотрел на Джозефа. Затем они вполголоса обменялись несколькими фразами по-испански.
Мари опустила окно и прислушалась к разговору.
— Ну, что он говорит?
Мужчины продолжали что-то обсуждать.
— Что он говорит? — еще раз, более настойчиво, спросила Мари.
Смуглый механик делал жесты в сторону мотора. Джозеф понимающе кивал. Беседа все продолжалась.
— Что там? — не унималась Мари.
Джозеф строго посмотрел на нее и свел брови к переносице.
— Подожди минуту. Не могу же я слушать двоих сразу!
Механик взял Джозефа под локоть. Казалось, они никогда не закончат обсуждение.
— Что он тебе говорит? — снова встряла Мари.
— Он говорит... — начал Джозеф, но не закончил, потому что мексиканец снова увлек его к мотору. Вид у механика был такой серьезный, будто на него наконец снизошло прозрение.
— Во сколько нам это обойдется? — выкрикнула Мари, выглядывая из окна машины и обращаясь к их склоненным спинам.
Механик что-то сказал Джозефу.
— Пятьдесят песо, — перевел Джозеф.
— А сколько времени займет починка? — прокричала его жена.