-- Отпусти парня! -- ласково попросил я прерывистым от наигранного спокойствия голосом и спрыгнул со своего второго яруса.
Зуб повернул в мою сторону удивленную поросячью физиономию:
-- Не понял!
-- Вырастешь, Саша, поймешь! Отпусти его! По казарме прокатился ропот удивления, который в театре достигается тем, что все начинают одновременно произносить одно и то же слово, например, "восемьдесят девять". Но здесь ропот натуральный: "старики", да еще из одного расчета, ссорятся из-за "салаги". Невероятно!
-- Дежурный, на выход! -- вдруг раздался вполне приличный вопль дневального Цыпленка, тут же истошно подхваченный старательным Маликом. В казарме произошла мгновенная перегруппировка: молодые принялись усердно наяривать пол, остальные катапультировались из коек и начали стремительно одеваться. Един полез под кровать собирать раскатившиеся пуговицы. Никаких следов! Офицеров случившееся не касается.
В казарму между тем разворачивался и входил своевременно обнаруженный старшина Высовень. Обведя полуодетый солдатский коллектив памятливым взглядом, со словами "сгною на кухне" он выгнал личный состав шестой батареи самоходных артиллерийских установок на зарядку. А замешкавшемуся заряжающему из башни рядовому Купряшину втянул жесткой отеческой ладонью по мыслительной части, туго обтянутой уставными сатиновыми трусами.
5
...Строй рассыпается. Комбат Уваров сердито и, растерянно оглядывается на замполита. И тут я слышу слова:
-- Ефрейтор Зубов, рядовой Купряшин, ко мне!..
Это скомандовал майор Осокин.
Следом за офицерами мы возвращаемся в казарму. За окном ребята разбираются повзводно и порасчетно, обсуждая, кому где искать. Доносится голос старшины Высовня:
-- Ну что, чепэшники, допрыгались? Замордовали парня...
Комбат Уваров, играя желваками, терзает свою фуражку.
Майор Осокин медленно обводит Зуба взглядом и брезгливо спрашивает:
-- Так что у вас произошло с рядовым Единым? Зуб сопит в ответ. Возможно, вопрос обращен и ко мне, но я тоже помалкиваю. А что говорить? Виноват, хотел предотвратить, встал грудью, но силенок не хватило, не получилось... А что получилось? Пропал солдат. Такое бывает: обиделся и просто убежал куда глаза глядят, а если не убежал...
-- Что произошло? Я вас спрашиваю, ефрейтор Зубов?! -- угрожающе повторяет замполит.
-- Мы с ним поссорились...-- вдруг как-то по-детсадовски взблеивает Зуб.
Комбат Уваров судорожно кривит рот и отворачивается.
-- Поссорились...-- горько передразнивает майор.-- С таким бугаем поссоришься! За что ты его избил?
-- Нет... Я только...
-- Хватит! -- обрывает Осокин.-- Слушай меня, Зубов, внимательно: всю округу носом вспашешь, а Елина мне найдешь! Упаси бог, с ним что-нибудь случится! Ты меня понял?
-- П-понял! -- часто кивает совершенно раскисший борец за "стариковские" права.
-- Иди!
Зуб неуверенно отдает честь, поворачивается, чуть не потеряв равновесие, а из казармы выскакивает совсем уж как-то боком.
-- Эх, Купряшин, Купряшин,-- переключается замполит на меня.-- А я-то думал, ты друзей в обиду не даешь... Куда мог пойти Елин? Земляки у него в других батареях есть?
-- Кажется, нет...
-- С Зубовым ты из-за него дрался?
-- Из-за него,-- соглашаюсь я, лишний раз убедившись, что сбор информации у майора Осокина поставлен грамотно.
-- Почему ко мне не пришел? -- строго спрашивает замполит, хотя сам перестал бы меня уважать, прибеги я к нему с весточкой в зубах.
-- Не успел,-- вздохнув, отвечаю я.
-- Не успел... Теперь, если что, всю жизнь будешь локти кусать! Не успе-ел... Иди, догоняй своих...
Выбегая на улицу, я слышу, как комбат Уваров глухо обращается к замполиту:
-- Товарищ майор, разрешите...
Не разрешаю! -- зло обрывает Осокин.
* * *
На "гражданке" физкультура и спорт -- твои личные трудности, а в армии это важная часть сл
* * *
На "гражданке" физкультура и спорт -- твои личные трудности, а в армии это важная часть службы, большое, общегосударственное дело. Потому каждое утро над городком повисает топот сотен бегущих ног, во всех направлениях -повзводно -- ребята спешат на зарядку. Все эти ручейки, словно огромный темный водоворот, втягивает в себя полковой плац, по которому каждый день мы делаем несколько кругов. Те, кто посильнее, бегут по самому краю, где брусчатка переходит в асфальт; слабые, облегчая себе жизнь, держатся ближе к середине, и кажется, будто их поглощает водоворот.
Утром, получив реактивное ускорение от могучей десницы старшины Высовня, я полетел на зарядку.
Сделав нужное количество кругов по плацу, боковой дорожкой мы направились в спортгородок, где под командой неумолимого Зуба молодые стали наращивать мускулатуру и качать прессы, а "старики" разбрелись по любимым снарядам. Шарипов с гиканьем делал на перекладине "солнышко", здоровенный Титаренко жонглировал траками, Чернецкий изображал грациозные пируэты некой восточной борьбы, а я, лениво пробежав полосу препятствий, остановил свой выбор на яме с песком, где меня и настигла задумчивость. А поразмышлять было о чем: конечно, я сделал ошибку, при всех связавшись с Зубом из-за Елина, нужно было поговорить потом, с глазу на глаз. И вообще вся эта история мне не нравилась еще и потому, что была продолжением моих личных неприятностей и переживаний, ознаменовавших первый год службы. Помню, когда собирался в армию, больше всего боялся разных физических испытаний: думал, вот забуду открывать рот во время залпа и лишусь слуха или не выдержу того же марш-броска. Но бег с полной выкладкой меня не убил, рот открывать я не забывал. Самым тяжелым оказалось совсем другое...
Однажды ночью меня разбудил рядовой Мазаев и распорядился принести ему попить. Я сделал вид, что не понимаю, и перевернулся на другой бок, но он с сердитой настойчивостью растолкал меня снова и спросил: "Ты что, сынок, глухой?" И я, воспитанный родителями и советской школой в духе самоуважения и независимости, крался по ночному городку в накинутой прямо на серое солдатское белье шинели затем, чтобы принести двадцатилетнему "старику" компотика, который на кухне для него припасал повар-земляк. Попить я принес, но поклялся в душе: в следующий раз умру, но унижаться не буду!
"Следующий раз" случился наутро. Мазаев сидел на койке и, щелкая языком, рассматривал коричневый подворотничок. Потом он подозвал меня и, с отвращением оторвав измызганную тряпку, приказал:
"Подошьешь". И так же, как Елин сегодня, я ответил: "Не буду". И так же, как Елин сегодня, подчинился, успокаивая свою гордость тем, что так положено, не я первый, не я последний, нужно узнать жизнь, придет и мой час, ну и так далее... А ночью с ужасом проснулся от мысли: если бы Лена увидела, как я унизился, она сразу же разлюбила меня. Конечно, Лена ничего не увидела и не узнала, но на прочности нашей любви это совершенно не отразилось.
А Мазаев еще не раз и не два учил меня жизни, и особенно ему не нравилось то, что я москвич. По-моему, он вообще представлял себе столицу в виде огромного, рассчитанного на восемь миллионов спецраспределителя!
Все, случившееся некогда со мной, и все, что переживал сегодня Елин, имеет свое официальное название -- неуставные отношения. Несколько раз перед строем нам зачитывали приказы о том, как кто-то отправился в дисбат именно за издевательство над молодыми солдатами. А весной нас возили на показательный трибунал. Один из обвиняемых -- здоровенный парнюга, покалечивший призывника, после приговора заорал хриплым басом "мама" и зарыдал.
После отбоя в казарме мы долго обсуждали увиденное.
-- Пять лет! -- стонал Шарипов.