Прочитаем и в разговор сейчас вступим:
"Теперь его в офицеры, - бывало, скажут, - должно быть, скоро произведут".
А я говорю:
"Уж по ранжиру, матушка, непременно произведут".
"Тогда, - рассуждают, - как ты думаешь: ему ведь больше надо будет денег посылать?"
"А как же, - отвечаю, - матушка? обойтись без того никак нельзя, непременно тогда надо больше".
"То-то, - скажут, - нам ведь здесь деньги все равно и не нужны".
"Да нам, мол, они на что же, матушка, нужны!"
Тут Николай Афанасьевич щелкнул пальчиками и, привздохнув, с озабоченнейшей миной проговорил:
- А сестрица Марья Афанасьевна в это время молчат, покойница на них за это сейчас и разгневаются, - сейчас начинают деревянностью попрекать: "Деревяшка ты, скажут, деревяшка! Недаром мне тебя за братом-то твоим без денег в придачу отдали".
Николай Афанасьевич вдруг спохватился, покраснел и, повернувшись к своей тупоумной сестре, проговорил:
- Вы простите меня, сестрица, что я это рассказываю?
- Сказывайте, ничего, сказывайте, - отвечала, водя языком за щекою, Марья Афанасьевна.
- Сестрица, бывало, расплачутся, - продолжал Николай Афанасьевич, - а я ее куда-нибудь в уголок или на лестницу тихонечко с глаз Марфы Андревны выманю и уговорю: "Сестрица, говорю, успокойтесь, пожалейте себя; эта немилость к милости", - потому что я ведь уж, бывало, знаю, что у нее все к милости. И точно, горячее да сплывчивое сердце их сейчас скоро, бывало, и пройдет: "Марья! - бывало, зовут через минутку. - Полно, мать, злиться-то. Чего ты кошкой-то ощетинилась? Иди, сядь здесь, работай". Вы ведь, сестрица, не сердитесь?
- Сказывайте, что ж мне? сказывайте, - отвечала Марья Афанасьевна.
- Да-с; тем, бывало, и кончено. Сестрица возьмут скамеечку, поставят у их ножек и опять начинают вязать. Ну, тут я уж, как это спокойствие водворится, сейчас подхожу к Марфе Андревне, попрошу у них ручку поцеловать, и скажу: "Покорно вас, матушка, благодарим!" Сейчас все даже слезой взволнуются.
"Ты у меня, - говорят, - Николай, нежный. Отчего это только, я понять не могу, отчего она, у нас такая деревянная?" - скажут опять на сестрицу. А я, - продолжал Николай Афанасьевич, улыбнувшись, - я эту речь их сейчас, как секретарь, под сукно, под сукно. "Сестрица! - шепчу, - сестрица, просите скорей ручку поцеловать!
Марфа Андреева услышат, сейчас и конец. "Сиди уж, мать моя, - скажут сестрице, - не надо мне твоих поцелуев", и пойдем колтыхать спицами в трое рук. Только и слышно, что спицы эти три-ти-ти-ти-три-ти-ти, да мушка ж-ж-жу-ж-жу-ж-жу пролетит. Вот в такой тишине невозмутимой, милостивые государи, в селе Плодомасове жили, и так пятьдесят пять лет вместе прожили.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ СКОНФУЖЕН
- Ну, а вас же самих с сестрицей на волю Марфа Андревна не отпустила? спросил судья Дарьянов карлика, когда тот окончил свою повесть и хотел встать.
- На волю? Нет, сударь Валерьян Николаич, меня не отпускали. Сестрица Марья Афанасьевна были приписаны к родительской отпускной, а меня не отпускали, да это ведь и к моей пользе все. Оне, бывало, изволят говорить: "После смерти моей живи где хочешь (потому что оне на меня капитал положили), а пока жива, я тебя на волю не отпущу".
"Да и на что, - говорю, - мне, матушка, она, воля? Меня на ней воробьи заклюют".
- Ах ты, маленький этакой! - воскликнул в умилении Ахилла.
- Да-с, конечно-с, заклюют, - подтвердил Николай Афанасьевич. - Вот у нас дворецкий Глеб Степанович, на волю их отпустили, они гостиницу открыли и занялись винцом, а теперь по гостиному двору ходят да купцам с конфетных билетиков стихи читают. Ничего прекрасного в этом нет.
- А он ведь, Николай-то Афанасьевич-то, он у нее во всем правая рука был. Крепостной, да не раб, а больше друг и наперсник, - отозвался Туберозов, желая возвысить этим отзывом значение Николая Афанасьевича и снова наладить разговор на желанную тему.
- Служил, батушка, отец протоиерей, по разумению своему угождал и берег их. В Москву и в Питер покойница езжали, никогда горничных с собою не брали. Терпеть женской прислуги в дороге не могли. Изволят, бывало, говорить: "Все эти Милитрисы Кирбитьевны квохчут да в гостиницах по коридорам расхаживают, а Николаша, говорят, у меня, как заяц, в углу сидит". Оне ведь меня за мужчину вовсе не почитали, а все, бывало, заяц. Николай Афанасьевич рассмеялся и добавил:
- Да и взаправду, какой же я уж мужчина, когда на меня, извините, ни сапожков и никакого мужского платья готового нельзя купить, - не придется. Это и точно, их слово справедливое было, что я заяц.
- Но не совсем же она тебя всегда считала зайцем, когда хотела женить, - отозвался городничий Порохонцев.
- Да, это такое их господское желание, батушка Воин Васильевич, было, проговорил, сконфузясь, карлик. - Было, сударь, - добавил он, все понижая голос, - было.
- Неужто, Николай Афанасьевич, было, - откликнулось разом несколько голосов.
Николай Афанасьевич потупил стыдливо взор себе в колени и шепотом проронил:
- Не могу солгать, действительно такое дело было. Все, кто здесь были, разом пристали к карлику:
- Голубчик, Николай Афанасьевич, расскажите про это.
- Ах, господа, про что тут рассказывать, - отговаривался, краснея и отмахиваясь от просьб руками, Николай Афанасьевич.
Его просили неотступно, дамы его брали за руки, целовали его в лоб; он ловил на лету прикасавшиеся к нему дамские руки, и целовал их, но все-таки отказывался от рассказа, находя его и долгим и незанимательным. Но вот что-то вдруг неожиданно стукнуло об пол; именинница, стоявшая в эту минуту пред креслом карлика, в испуге посторонилась, и глазам Николая Афанасьевича представился коленопреклоненный, с воздетыми кверху, руками дьякон Ахилла.
- Душечка, душка, душанчик, - мотая головой, выбивал Ахилла.
- Что вы? Что вы это, отец дьякон? - заговорил, быстро подскочив к дьякону, Николай Афанасьевич.
Стоя на своих ножках, карлик был на вершок ниже коленопреклоненного Ахиллы, который, обняв его своими руками, крепко целовал и между поцелуями барабанил: - Никола... Николаша... - Николавра... если ты не расскажешь, как тебя женить хотели... то ты просто не друг кесарю!
- Скажу, скажу, все расскажу, только поднимайтесь, отец дьякон.
Ахилла встал и, обмахнув с рясы пыль, самодовольно возгласил:
- А то говорят: не расскажет! С чего так, не расскажет? Я сказал: выпрошу, вот и выпросил. Теперь, господа, опять по местам, и чтоб тихо, а вы, хозяйка, велите Николавре стакан воды с червонным вином, как в домах подают.
Все уселись, Николаю Афанасьевичу подали стакан воды, в который он сам опустил несколько капель красного вина и начал:
- Это, господа, было вскоре после французского замирения, как я со в бозе почивающим государем императором разговаривал.
- Вы с государем разговаривали? - перебили рассказчика несколько голосов.
- А как бы вы изволили полагать? - отвечал с тихой улыбкой карлик. - С самим императором Александром Первым, имел честь отвечать ему.
- Ха-ха-ха! Вот, бог меня убей, шельма какая у нас этот Николавра! взвыл вдруг от удовольствия дьякон Ахилла и, хлопнув себя ладонями по бедрам, добавил: - Глядите на него, а он, клопштос, с царем разговаривал!
- Сиди, дьякон, сиди! - спокойно и внушительно произнес Туберозов.
Ахилла показал руками, что он более ничего не скажет, и сел.
Рассказ начался.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ ВО ВСЕЙ СЛАВЕ СВОЕЙ
- Это как будто от разговора моего с государем императором даже и начало имело, - спокойно заговорил Николай Афанасьевич. - Госпожа моя, Марфа Андреева, имела желание быть в Москве, когда туда ждали императора после победы над Наполеоном. Разумеется, и я, по их воле, при них находился.