И голос у него был такой спокойно и мягкодушевный, что Марья Николаевна вдруг на мгновение задумалась. Какая-то глубокая, теплая и кроткая струнка чутко отозвалась где-то в самой глубине ее души.
"Милый он какой-то и странный... Блаженненький! - с улыбкой вспомнила она, как называл Ланде Семенов... - Нет, он не блаженный!"
Ей захотелось, чтобы это было не так. Не потому, что перед ней был именно Ланде, а потому, что теперь, в ночь, хотелось, чтобы тут близко, в живом и сознательном, засветилось торжественно и просто то могучее и прекрасное, что было вокруг, в лунном свете, в звездном небе, на торжественно-спокойно спящей земле.
- Мне сюда... - сказал Ланде нерешительно. Ему не хотелось уходить от них.
- Прощайте! - холодно и слишком быстро отозвался Молочаев.
Ланде подумал и, тихо улыбаясь, ушел.
"Пусть их!" - сказал он себе, и в душе у него было что-то широкое и умиленное, как общее объятие.
Молочаев и Марья Николаевна долго шли молча, и торжественная тишина точно стояла в самой ее душе.
- Юродивый какой-то этот Ланде! - с нехорошим выражением сказал Молочаев. - Дурачок... А, может, напротив, далеко не дурачок! - скривившись, добавил он, и неожиданно просто и вдумчиво проговорил:
- У него лицо некрасивое, но очень интересное. Вы, кроме своего искусства, ничего не видите! - сказала Марья Николаевна, негромко засмеялась и повернула лицо к луне.
- Нет, я все красивое вижу! - возразил Молочаев, вкладывая в свои незначительные слова особый, близкий и понятный ей смысл.
- А кроме красивого?..
- А черт его знает! Ничего! - вздернул широким плечом Молочаев.
Марья Николаевна смеялась. Под белой кофточкой от смеха колыхалась грудь и при луне, резко очерченная глубокими влажными тенями, казалась точно голой. И вся она в ярком, синеватом свете была какая-то странная, резко красивая, не похожая на обыкновенную дневную женщину.
Молочаев широко открытыми глазами смотрел на нее и что-то властно тянуло и толкало его к ней.
"Ого!" - вспыхнуло у него в мозгу. Давно и любимо знакомое ему чувство силы и жадности задрожало у него в ногах и груди, и вдруг подняло над землей, и отделило от всего мира. Как будто и луна не светила и не было холодно, было жарко и пусто, и только она одна, резко и таинственно красивая, стояла ярко и отдельно, как звезда во мраке, и страшно близкая, и страшно далекая. Молочаев наклонился и сбоку видел темные блестящие глаза, не смотревшие на него, как будто безмолвно ждущие и что-то таинственно обещающие.
Было тихо. Только где-то далеко, за домами, то черными и мрачными, то белыми и холодными, одиноко, тоненько тявкала маленькая собака: "Гав... гав... гав... гав... гав"!..
И что-то общее, странное и напряженное стояло во всем.
- Жить хочется! - тихо, а потом все громче и сильнее заговорила Марья Николаевна. - Что-то сделать хочется, любить хочется...
И вдруг засмеялась неожиданно и звонко.
- На луну прыгнуть хочется, как говорит Шишмарев! - вспомнила она.
И все стало просто и обыкновенно красиво.
- Спать, спать пора! - певуче прибавила она, - вот что! До свиданья!
- До свиданья... - еще дрожащим голосом ответил Молочаев и вздохнул глубоко и напряженно.
Они уже стояли возле калитки ее дома.
- До свиданья!..
Легкие шаги стихли за забором. Где-то раз и другой щелкнул запор; слышно было, как дверь тяжело осела внутрь, кто-то что-то сонно спросил, и опять стало тихо и пусто.
Молочаев долго шел по пустым улицам, залитым лунным светом, смотрел на далекий кружок луны и радостно ни о чем не думал.
III
Когда Ланде пришел домой, мать его сидела у стола и, видимо, давно ждала его ужинать.
В доме еще было уныло пусто после смерти отца Ланде, и ей было скучно, страшно и жалко себя.
Ей казалось, что все в мире кончилось, умерло, и вся жизнь ее темной и роковой силой раскололась на две ровные половины. То, что было скучно и тяжело прежде, она забыла, и ей казалось, что позади, страшно далеко было только мимолетное, радостное и теплое, все точно освещенное ярким и греющим светом, а теперь было пусто и холодно, впереди еще темнее и мрачнее, и хотелось иногда умереть. Только когда она вспоминала сына, что-то светлое мелькало перед нею и становилось осмысленнее все, что она делала.
- Ваня? - тихо спросила она из-за лампы.
- Я, мама! - отвечал Ланде, бросил фуражку на стол, подошел к ней и сел рядом, прижавшись головой к полному, но уже не упругому, теплому, как лежанка, плечу. Она погладила его по голове, по редким, очень мягким и светлым волосам, и подумала, что в нем - все ее будущее, вера, радость и смысл, вся эта непонятная, страшная жизнь.
- Хочешь есть? - спросила она и положила ему руку на плечо.
- Хочу, - сказал Ланде и стал тихо и нежно целовать ее пухлую, с коротенькими сморщенными пальцами руку.
- Милый мой мальчик! - со слезами на глазах сказала мать.
Что-то прочное, давно знакомое и дорогое им ощущение протянулось между ними, и Ланде больше не мог не сказать того, о чем думал все время:
- Мама, что, собственно, осталось после папы... всего?
Мать нисколько не удивилась этому вопросу, потому что Ланде еще не знал, в состоянии ли он продолжать теперь университет, и она подумала, что это затем.
- Немного, Ваня... - грустно сказала она, думая о другом. - Вот дом, пенсию мне назначили, слава Богу, недурную. А денег осталось всего четыре тысячи.
- Так я и думал. Мама, дом и пенсия, конечно, твои, а деньги позволь взять мне теперь, мне нужно... - сказал Ланде, и в ту же минуту в душе его появилось тяжелое, тревожное чувство.
- А, да... возьми, возьми... они ведь тебе и завещаны.
Мать задумчиво посмотрела на Ланде и провела рукой по его волосам.
- Что же ты с ними сделаешь? - тихо и ласково, как ребенку, улыбаясь, спросила она.
Ни на одну секунду у Ланде не было мысли не говорить ей. Он взглянул ей в глаза просто и ясно, лицо его просветлело, и ответил твердо и спокойно.
- Я, мама, хочу отдать их семьям тех рабочих, которых прогнал Вершилов.
- Что? - переспросила мать, улыбнулась и сказала: - Глупый ты еще у меня, как ребенок, хоть и борода уже выросла...
Ланде печально улыбнулся и промолчал.
- Ты и в самом деле не вздумай этого! С тебя ведь станется! - вдруг совсем другим, тревожным и предостерегающим голосом сказала она. И еще раньше, чем договорила, увидела по его ясно и как-то чересчур широко раскрытым глазам, что он говорит правду. С минуту она молчала, с испугом глядя ему в лицо, а потом, больше стараясь уверить себя, проговорила:
- Глупости! А сам ты с чем останешься?
- Как-нибудь... - печально сказал Ланде, чувствуя, как между ними незримо встает непроницаемая, холодная стена.
- Глупости! - упрямо, точно защищаясь против чего-то враждебного и злого, повторила мать. И было это точно враждебно и зло для нее, ибо стирало на нет все, чем она прожила всю свою долгую, муравьино-кропотливую жизнь.
Ланде промолчал, и в сердце его точно оторвалось что-то кровавое.
Ночью, лежа в постели, он думал:
"Что делать? Мама не поймет и не захочет понять. Это будет для нее страшным горем; а я иначе не могу... Мы будем становиться на дороге друг другу, и так как я люблю ее, то буду уступать ей... А этого не должно быть! Значит, надо уйти от нее!"
Огненное чувство отметило это решение; что-то больно сжалось в груди, и в глухой темноте он почувствовал себя одиноким, оторванным от всего. В первый раз в жизни он рвал с бесконечно любимым человеком, и перед разрывом стало ему холодно и страшно. Почему-то сгорбленный, умирающий Семенов встал перед ним и в душе поднялась незнакомая тревога.