И хотя он всегда скептически посмеивался, когда она несколько вычурно подчеркивала это - ставила третью рюмку: "Это твоя, это моя, а это нашей разлуки - ведь и она тоже всегда с нами",- он и сам ощущал ее постоянное присутствие, присутствие их разлуки. Хотя ни о сроках, ни о причинах ее он ничего не знал.
По звукам, доносившимся из окон жилого дома, он определил, что она объявила об окончании программы и пожелала всем спокойной ночи. Он подождал еще минут пятнадцать и увидел ее, торопливо идущую к автобусной остановке. Она заметила его и улыбнулась.
И ему было удивительно тепло оттого, что она только что распрощалась со всем городом и теперь спешит к нему одному. И почти безлюдный ночной автобус довез их до дома - до их дома.
Как-то она завела разговор об аристократизме. "Подлинный аристократизм,сказала она,- не в происхождении, не в семье и роде, не в генеалогическом древе. Подлинный аристократизм - это чувство собственного достоинства. Подлинного аристократа и интеллигента я могу определить по звуку его шагов. Вообще в зависимости от того, как человек ходит, можно многое определить в его облике и сущности. Вот Мухтар, например, аристократ и интеллигент до мозга костей. Но надо его очень хорошо знать, чтобы разглядеть в нем это под всеми внешними наслоениями..."
Разговоры о Мухтаре были самой большой неприятностью их медового месяца. Разговоры о Мухтаре и телефонные звонки. Впрочем, и звонил чаще других Мухтар.
- Разве вы мало общаетесь на работе? - с удивлением спрашивал Заур.Приходишь с работы домой и опять полчаса висишь на телефоне с Мухтаром.
- Как ты не понимаешь, Зауричек? - беспечно отвечала она.- Там мы именно на работе, а так, по телефону, сплетничаем обо всем. И об этой самой работе, и о делах, и о событиях дня, и о своих коллегах. Ведь и Мухтар любит посудачить. Что ни говори, а мужчины куда более ярые сплетники, чем женщины. Почти все мои друзья...
- Друзья, друзья,- резко прервал он.- Слишком много у тебя друзей. Учти, когда хочешь иметь слишком много друзей, в конце концов не имеешь ни одного.
- Это что? - сказала Тахмина.- Намек? Угроза? Предупреждение?
- Как тебе будет угодно,- сухо ответил он, и это было их первой размолвкой.
Она молча оделась и ушла, вопреки обыкновению не сказав ему о своем расписании. Но ему нетрудно было узнать о нем по телепрограмме, и он поехал за ней к концу вечерних передач - часам к одиннадцати. Он часто приезжал за ней к концу передач.
- Ты не должен меня ни к кому ревновать, Зауричек,- говорила она шепотом в темноте.- Ревновать - значит признавать свою слабость. А ни к кому не ревновать, никому не завидовать - значит быть первым. Будь первым, Зауричек, будь уверен в себе.- И добавила: - И во мне. Я тебе верна. И не изменю, пока мы вместе.
По вечерам они часто слушали музыку. У нее была большая коллекция записей, и в подборе их не было ни системы, ни каких-то особых пристрастий. Он, этот подбор, отражал только вкус Тахмины и причуды ее настроений. В одном душевном состоянии она любила слушать только классику или оперу "Лейли и Меджнун". Почти каждый вечер ей хотелось танцевать. Она ставила джазовую музыку, и они с Зауром скользили под ритм грустных блюзов по маленькой комнате. Она закрывала глаза, обнимала Заура и перебрасывала свои длинные волосы через его плечо ему на спину, и от нее исходил чудесный аромат ее смешанных французских духов. Часто ей хотелось слушать азербайджанскую музыку - мугамы, народные песни. С каждой из песен у нее были связаны какие-то ассоциации, мысли, ощущения. Она придавала музыке культовое значение, говорила, что музыка - ее последнее прибежище и спасет ее, когда они с Зауром расстанутся.
"Иначе я умру или сопьюсь",- говорила она и могла часами слушать народные песни: "Полила я улицы водой", "Нет, не быть тебе моим возлюбленным", "Пощади, охотник", "Из окон камни летят", "В сад любимой я вошел", "Папироса твоя тлеет и горит", "Черные виноградины", "Лачин"... В слова этих песен она вкладывала личный смысл, отражение своих собственных настроений и чувств, то глубокое и полное воплощение ее душевного настроя,которое она сама не могла и не умела иначе выразить. Повторяя вечные слова о любви, грусти, разлуке, сожалении, подпевая незатейливым и бессмертным мелодиям, она выплескивала свое самое сокровенное.
- Ты только послушай, Зауричек, как просто и хорошо: "Полила я улицы водой, чтобы милому ноги не запылить!" Чем была любовь, Зауричек, и что мы с ней сделали? Ты вот, к примеру, стал бы поливать улицы, по которым я должна пройти, чтобы не было пыли?
- В Баку это невозможно,- сказал он.- Пока я полью конец улицы, норд засыплет песком ее начало.
- Эх ты,- говорила она,- нет в тебе романтики, ее вытравляли из тебя по каплям.
Но уже звучала другая песня: "Пусть меня убьют ради одной голубоглазой девушки", и Тахмина задавала другой вопрос:
- Заур, а ты согласишься - нет, не на то, чтобы убили, а, скажем, на некоторые неудобства ради одной голубоглазой девушки?
- Я уже согласился на некоторые неудобства, как ты выражаешься, ради одной черноглазой девушки,- отвечал он.
- Нет, это не то. А вот так: "Пусть меня убьют..." - какая широта, а? Еще послушай: "Дому, в котором нет такой красавицы, зачем такому дому стоять, пусть обрушится". Слышишь, Зауричек? В этих словах больше сказано о душе народа, чем в сотнях ученых трактатов.
"Нет, не быть тебе моим возлюбленным",- пелось в песне, и Тахмина повторяла это, глядя прямо в глаза Зауру, и Заур сам удивлялся тому, как слова старинных песен, которые и ему нравились, хотя никогда особенно его не увлекали и о которых он никогда не задумывался, могут так точно и конкретно относиться к их с Тахминой любви. "Если бы тебя дали мне, это даже богу было бы приятно",- пелось в песне, и Тахмина озорно повторяла эти слова и добавляла:
- И богу было бы приятно, Зауричек, да вот не дадут мне тебя, ни за что не отдадут.
"Папироса твоя тлеет и горит, и душа моя тлеет и горит. Вот брошу тебя и уйду, тогда и ты будешь тлеть и гореть",- пелось с печальной и шутливой угрозой, и в самой шутке была горечь.
Ну неужели люди, сочинившие все эти песни и жившие в далекие времена - до магнитофонов, блюзов, зарубежных фильмов, женщин в модных платьях, до альпинистов, фарцовщиков, телевизионных режиссеров, до холодильников и автомобилей,- могли чувствовать то же самое, что чувствуют теперь, сейчас они с Тахминой, и выражать их чувства такими простыми и западающими прямо в душу словами? Он поражался универсальности человеческого душевного опыта, поражался тому, что кто-то задолго до них пережил то же самое и пришел к тем же самым радостям и горестям, обещаниям и сомнениям, надеждам и разочарованиям. "Нет, не быть тебе моим возлюбленным" - в этом было и лукавство - неверие в то, что и в самом деле "не быть", и мужество отказа, и упоение печалью, и дерзкий намек: кому же, как не тебе, быть моим возлюбленным и как же ты мог бы быть без меня...
Тахмина не могла спокойно слушать "Лачин". Эта песня затрагивала какие-то самые потаенные струны ее сердца, и, слушая, она всегда расстраивалась, по щекам ее текли слезы. Заур так и не понял, отчего она могла плакать при словах "мой возлюбленный, у которого сгнили все сваты и он сам себе сват".Получив впервые после переезда к Тахмине зарплату, он пошел на базар. Почти половину своей получки он оставил там: купил фрукты, очищенные орехи, кишмиш, цветы и даже мясо.