Да и какой смысл что-нибудь ей говорить? "Откуда я знаю, кто это,- скорее всего ответила бы она,- я что, отвечаю за всех телефонных хулиганов города?"
Кроме того, Заур после всех обид, ссор и уколов последних дней впервые видел ее такой успокоенной и умиротворенной. И такой прелестной. От нее пахло шампунем, ландышем, лесной свежестью, и он обнял ее, целовал и ласкал нежно и долго, как в самые счастливые дни их любви, и роковое предчувствие неизбежности конца их отношений делало их ласки еще более жгучими и исступленными.
- Сакина, ты передала мое заявление? - спросил он у секретарши директора.
- Нет, его забрал Дадаш-муаллим.
- Дадаш? А при чем здесь Дадаш?
- Он сказал, что говорил с директором, и просил, чтобы ты обязательно зашел к нему. То есть к Дадаш-муаллиму.
- Успокойся, пожалуйста,- сказал Дадаш и покосился на сидящего в углу Курбана,- твое заявление у меня, вот оно.
- Но я писал его не вам.
- Знаю, знаю, сейчас мы с тобой поговорим,- и он еще раз выразительно посмотрел на Курбана, но тот делал вид, что ничего не замечает.- Вот твое заявление, ты в любой момент можешь отнести его директору. Но могу я попросить тебя об одном? Мне надо с тобой поговорить, а потом - пожалуйста, директор никуда не убежит, он будет здесь до конца работы.- И Дадаш уже прямо обратился к Курбану: - Курбан, извини, у нас с Зауром конфиденциальный разговор.
Курбан молча, с нескрываемым неудовольствием, встал, долго собирал свои бумаги, укладывал их в ящик, возился с замком и ключом и наконец вышел из комнаты.
- Заур, я знаю, что ты меня недолюбливаешь. Догадываюсь и о причинах,начал Дадаш.- Но поверь, я желаю тебе только добра, и со временем ты в этом убедишься. И взял я твое заявление по просьбе твоей матери. Она случайно узнала о нем и позвонила мне. Дело в том, что твой Отец болен.
Заур встрепенулся.
- Нет, нет, ничего серьезного, не беспокойся. Давление подскочило, но я говорил с врачом, ничего опасного. Нервы. Нет, я не упрекаю тебя, просто хочу попросить, чтобы ты повременил с этим заявлением, ну хотя бы три-четыре дня. Отец узнает, и это будет для него еще одной травмой. Пусть поправится - и тогда пожалуйста.
- А он лежит? - спросил Заур.
- Нет, Зивяр-ханум говорит, что дома ходит, но на работу врачи пока не пускают. Я навещу его завтра. Оставь пока заявление. Ну, хотя бы до понедельника. Я уже говорил с начальством, ты вчера немного погорячился, но и наш милый зам, как ты знаешь, несколько... м-м-м... партизанистый. Он и вообще-то не умеет разговаривать с людьми, а тем более с молодым человеком, когда надо все учитывать: и возраст, и характер...
- А при чем здесь возраст? - спросил Заур.
- Ну, я и говорю, что нельзя так, с бухты-барахты лезть в чужую душу. И вообще я не понимаю, как сугубо личное дело можно решить методами грубого административного давления.
Круглые слова, заученно доверительный тон - что-то в этом человеке было глубоко неприятное. "Какие у него короткие руки,- впервые заметил Заур,просто удивительно!"
- Хорошо,- сказал он и поднялся.- Я подожду до понедельника.
- Садись,- сказал Дадаш.- Еще несколько слов. Только выслушай, пожалуйста, меня до конца. Я вчера говорил с Тахминой,- выложил он на одном дыхании, как бы боясь, что Заур все-таки встанет и уйдет и разговор не состоится.- Мы вчера весь вечер провели вместе. Только не подумай, ради бога, ничего дурного. (Заур думал о его руках - о его коротких руках: "Неужели такими руками можно обнимать Тахмину?") Ну, тебе, собственно, известны наши с ней отношения,продолжал Дадаш,- истинно дружские, потому что я, несмотря ни на что, ценю ее. В ней много хорошего, и она, конечно, человек незаурядный. ("Странные руки. Прямо как ненастоящие!") Так вот, я вчера сам позвонил ей, мы встретились и долго говорили. Заур, поверь мне, между вами все уже кончилось.
Она это поняла, и ты скоро поймешь, но, может быть, ты поймешь это чуть позже, будешь мучиться сам и мучить других: и ее, и своих родителей. Только, ради бога, выслушай меня до конца. Все может быть в жизни. Ну, встретились, ну, потянулись друг к другу, привязались, ну не знаю: хотите называть это любовью - называйте, страстью - вам виднее. Вы оба молоды, красивы, полны сил и жизни. Я знаю, вы были вместе в Москве и сейчас вот вместе в Баку. Но все иссякнет, даже самая пылкая страсть, и, когда она иссякнет, если людей ничто другое не связывает - семья, дети, долг, какие-то общие интересы,- отношения превращаются в такую пытку, ты даже сам не представляешь.
Заур понимал, что вся эта наигранная сердечность служит одному - сломать его, добиться того, что не удалось никому другому. Но страшно было то, что в глубине души Заур знал, что все - правда. Не знал он одного - догадка ли это самого Дадаша или действительно ему об этом сказала Тахмина, потому что в самом факте их вчерашней встречи он не сомневался.
- Не надо излишне драматизировать,- сказал Дадаш.- Надо все это воспринимать не как конец жизни, а как один из ее эпизодов. Ведь жизнь - она такая длинная. И поверь, лучше расстаться добрыми друзьями и с добрыми воспоминаниями, чем осточертеть и возненавидеть друг друга. Лучше недоесть, чем переесть,- улыбнулся Дадаш, и Заур отчетливо вспомнил, как тот ел курицу в жаркую погоду и жир стекал куда-то за воротник.
И когда он понял, что разговор окончен, и, не сказав ни единого слова, встал и направился к двери, Дадаш сказал ему вслед:
- Навести отца. Сегодня или завтра. Это сразу поставит его на ноги.
Выйдя из издательства, он медленно брел по улицам. Ему не хотелось идти домой. "Домой,- с иронией подумал Заур.- Куда домой? Домой",- повторил он про себя и еще несколько раз повторил с расстановкой: "Домой... домой",- и удивился тому, что получилось новое сочетание - "домой", причем словно нарочно дразнящее его, нарочито издевательское по отношению к его теперешнему положению. "Дом мой, мой дом" - бывшая квартира Манафа.
Он попытался думать о чем-то другом и обнаружил, что очень голоден. Зауру тут же представилась кухня Тахмины и то, как она станет разогревать ему обед, если, конечно, она дома, и как они станут молча есть, потому что каждое слово будет подразумевать еще неначатое объяснение. А объяснение - он знал наверняка - может иметь теперь единственный финал: разрыв.
Он не сел в троллейбус, свернул к бульвару. Бульвар был безлюден, хотя стояла довольно теплая погода, и если бы не оголенные деревья и не ранние сумерки, можно было бы подумать, что это вечер ранней осени.
Заур шел по бульвару, где уже горели огни шашлычных, кутабных, рыбных ресторанов, кафе, чайных. В этих прозрачных, как аквариумы, павильонах сидели посетители, не столь многочисленные, как в разгар летнего сезона, но зато склонные дольше сидеть в тепле стеклянного уюта. В нем было нечто манящее ощущение присутствия людей и вместе с тем свободы от них. В них создавалась возможность не чувствовать себя одиноким, заброшенным и одновременно не тяготиться необходимостью поддерживать разговор, улыбаться, отвечать на вопросы.
Из трубы шашлычной поднималась белая струйка дыма и вкусно пахло поджариваемым на углях мясом. Заур свернул вправо и вошел в шашлычную.
Посетителей было немного. Четверо подвыпивших мужчин громко доказывали друг другу, что Ахмедов, конечно, негодяй, но Агаев еще хуже.
Заур сел в стороне, спиной к дверям. За стойкой бара буфетчик настраивал приемник и наконец поймал какую-то станцию, которая передавала концерт. Заур просидел достаточно долго, прежде чем к нему лениво подошел один из официантов, заказал шашлык и водки.