Могучие, часто посаженные, они взметывали свои шапищи высоко над крышами и сливались там в сплошную гряду. По длинной и толстой ветке одного из тополей мы, как циркачи, перебирались на наш Остров Свободы.
Сюда мы и прибежали, к тополю-спасителю. Мне показалось, что ветка дрогнула, как будто тополь хотел наклонить ее, точно слон хобот, чтобы подсадить нас. Но и без этого мы вскоре сидели уже на коньке и яростно колотили пятками гулкое железное покрытие. Бум-бум-бум - гудел Остров Свободы, гудел дерзко и вызывающе. Бум-бум!.. Возьмите нас тут! Помечитесь, как лисы у винограда. Бум!..
Вдруг все это мне мигом опротивело. Я тихо опустил занесенную для удара ногу и глянул на друзей - они, самозабвенно прикрыв глаза, лупили и лупили. Их рожи показались мне такими же постылыми, как и рожи Анечки, бабки Перминовой и тети Шуры-парикмахерши. Я отвернулся и прижался спиной к печной трубе. Она была теплой, крыша - раскаленной, воздух - душным, в голове - жар. И мозг как будто спекся в лепешку.
Внизу топорщилась огородная зелень, среди которой белели похожие на скворечники уборные. Эта зелень хоть и выделяла кислород, но начисто задушила нас. Бум-бум!.. А тут еще курятники, свинарники, дровяники. Колхоз, а не городской двор! Бум-бум!.. А живем почти в центре. Вон купол цирка, вон вокзал, а вон мелькает зеленая электричка за механическими мастерскими, где по-военному вспыхивают огни электросварки. Бум-бум!.. Вроде бы здорово, а вот, загнанные, избитые поварешками, отсиживаемся на крыше, а под нами шумят тетки, требуя управдома Лазорского и милицию. Бум-бум!..
Наклонившись, я вдруг свирепо крикнул в Юркино ухо:
- Хватит!
У Юрки чуть не выскочили глаза, как шарики из лопнувшего шарикоподшипника.
- Ты что, офонарел? - рявкнул он, опомнившись.
- Хватит!.. А то как двину, так и кувыркнешься отсюда!.. Барабанщики!
Юрка было взъярился, но я сполз к тополям и носком ботинка стал выскребать пыль из водосточного желоба. Рыжая и тяжелая, смешанная со ржавчиной, она поднималась и тут же оседала. Юрка с Борькой спустились ко мне. Юрка молча двинул меня локтем и пощупал макушку.
- Все еще больно? - спросил я примирительно.
- Фигня. Но я ей дам!..
- Ты, даватель, лучше вторые штаны поддень к вечеру - баня будет. Анечка раззвонит.
- Спорим, что она не пойдет жаловаться, - сказал Борька и с ленивой улыбкой протянул свою большую костлявую руку. - Боитесь?.. То-то. Если она пожалуется, мы покажем Юркину разбитую макушку, и неизвестно, кому больше попадет. Мы всех с макушкой обойдем.
Борька любил съязвить, но не сквозь зубы и без натужного хохота, как Юрка, а мягко, как будто пуховой подушкой ударит - хоть и растеряешься, но станет весело. Мне это нравилось. Он был умным, Борька, только его надо было понимать.
- Свою показывай! - окрысился Юрка, морщинисто собирая губы в щепоть и злюче блестя глазами.
- Моя целая.
- Могу разбить по блату, - и Юрка ехидно ощерился.
- Петрушка какая-то получается, - вздохнул я. - Дальше так нельзя. Надо что-то делать.
- Я ей сделаю!..
- Дело не в одной Анечке, - сказал я. - Тут - вообще... Надо всех вверх тормашками! И чтоб изнутри, а не тяп-ляп.
- Как это - изнутри? - сердито спросил Юрка.
- Как. Почем я знаю.
- А это вот как: Анечка тебя проглотит, а ты там у нее воюй, пояснил Борька.
- А тебя, губастый философ, не спрашивают и не шипи, - огрызнулся Юрка. - Может, тебя заглотят...
Борька тряхнул головой и вдруг весело спросил:
- А кто может свою ногу на шею закинуть?
- На твою? - осклабился Юрка. - Подставляй.
- На свою, конечно.
- А ты?
- Не пробовал. Это я только что придумал. Ну ка, Борька скинул правую сандалию, ухватился за пятку и щиколотку, дернул, опрокинулся на спину и так остался лежать.
От крыши поднимался какой-то железный угар.
Ржавые подтеки лишаями выступали на листах. Я стянул рубаху с майкой, раскинул их и улегся навзничь. Солнечные лучи мигом прошили меня насквозь и, как электроды, приварили к крыше... Сейчас бы горсть снега! Или сосульку бы!.. Какие у нас на прачечной вырастают зимой сосульки! Метра по два! Время от времени их срубают, чтобы не ломался шифер, а мы вывозим их на санках в огороды, где они и торчат до весны, как статуи с острова Пасхи. Да-а, зимой хорошо! Зимой весь двор наш!..
Вокруг было тихо-тихо. Мне даже показалось, что дремота сковала весь мир: заводы не работают, турбины стоят, не летают спутники, и все люди где-то полеживают, вздыхая... Но проурчал над нами самолет, сипло свистнул на путях маневровщик, а по дороге разозленно пронесся МАЗ, точно нарочно напоминая, что мир-таки не дремлет, жизнь кипит вокруг, и только мы киснем вот тут от безделья...
- Конечно, здесь они, суслики, загорают, - раздался знакомый говорок, медленный и картавый.
Я сел. По ветке крался Славка, мой лучший друг, а в развилке тополя сидел еще один мой лучший друг Генка-баянист.
- Привет! - крикнул я. - Что, музыкант, доремикаешь?
- Фасолякаю, - бодро ответил Генка.
Он еще ни разу не ступал на крышу - боялся. Сколько мы его ни уговаривали, ни дразнили - бесполезно. Однажды, правда, допекли, но все еще каемся - он сорвался. Спасибо, за ветку ухватился, повис и - ну икать. Мы испугались, кричим, чтобы подтягивался, а он молчит и только - ик да ик, потом - бух, но ничего, даже пятки не отбил. С тех пор - ша! Трусоват был Генка во всех наших делах, но и то молодец, что хоть вообще не отставал.
- Юрк! - окликнул он. - Тебя там зовут.
- Ну, вот, началось, - сказал я. - Поддевай вторые штаны.
- Кто зовет? - недовольно спросил Юрка из-под локтя. - Скажи, нету.
- Я так и сказал. Я сказал, не знаю, а они говорят: найди. Это те твои друзья.
Юрка подскочил так, точно его пырнули чем-то сквозь крышу, и стал живо одеваться, бормоча:
- А, черт, забыл... из-за этой поварихи, чтоб ей... Где они?
- Там, у ворот.
- А, черт!.. Мы же сегодня на рыбалку с ночевкой идем. А еще надо червей, удочки, жратву... Я ее придушу... Славка, скорей давай дорогу, а то!..
Славка, толстяк и увалень, переступал осторожно, как слепой, придерживаясь за верхний сук. Ветка под ним опасно пригибалась, норовя соскользнуть с карниза. Да-а, скоро ему - прощай, крыша, будет с Генкой куковать.
- Ух, братцы! - перевел дыхание Славка, сделав последний шаг и грузно садясь. - Путь свободен. Жми к своим дорогушам.
- Ты, Славчина-мужичина, повежливей с моими друзьями, а то передам. Они шуток не любят.
- Передай-передай.
- Не бойся, я так. Ну, приглашаю завтра на уху!
Бобкин подмигнул нам, юркнул на ветку и ловко, как бурундук, проскользнул по ней он всегда спешил к своим новым приятелям. Откуда и как они взялись я не знал, но только вот уже с месяц они нет-нет да и появлялись у ворот, и он, бросая все, летел к ним сломя голову. Я чувствовал при этом какую-то досаду, но она быстро улетучивалась. Черт с ними, с приятелями, лишь бы Юрка оставался своим парнем.
Славка спросил, что это внизу за шум, а драки нет. Я ответил, что драка была, и описал всю сцену.
- Зря это вы, - заметил с тополя Генка.
- Ты там помалкивай, зряшник... Пока ты пиликал на баяно, нас поварешками лупцевали, - злость на Анечку уже рассосалась, но злость вообще шевельнулась опять. - Потому нас и лупцуют, что мы кислятину разводим: зря, не надо, а вдруг... За горло их надо взять! - И я поймал в воздухе чью-то воображаемую шею.
Генка поперхнулся, как будто это я его схватил за горло, Славка принялся обкусывать и без того до мяса обгрызенные ногти, а Борька усмехнулся и спросил:
- Это как, снаружи?.. Ты же изнутри хотел.
- Все равно, лишь бы с пользой.
- Для начала предлагаю написать мелом у Анечки на двери: "Вас завтра зарежут!" - сказал Борька.