Хребтина с лысиной - шириной пальца в три. Вылупив глаза, лещ зевал беззубым ртищем и ворочался, шевеля хвостом и темными перьями.
- Старичок, - сказал отец, вытирая обвислые, мокрые усы. - Повезло нам с тобой, Шурок!.. Будет к празднику и уха и жаркое.
На траве образовалась лужа. Отец сидел в ней, будто водяной. Он стащил сапоги и выливал воду из голенищ, как из ведер.
- У меня не уйдешь! - продолжал он, усмехаясь и выжимая пиджак и брюки. - Я лещовые повадки знаю... Главное - не давать ему на брюхо поворачиваться. Сшибай плашмя - и вся недолга.
Просовывая гибкий прутик лещу через жабры и толстую губу, Шурка жадно расспрашивал:
- Он хитрый, лещ? Да?
- Чуткий. Все слышит и понимает.
- А кто хитрее - лещ или щука?
- Ну, щука - другой статьи. Щука о себе заботится. А лещ... Он, брат, и товарища из беды выручит.
- А как?
- А вот слушай... Невод рыбаки закинут - лещ сразу на бок и на дно, что твой рублище. Как только невод нижним краем его заденет, он и встанет хребтом. Ну, рыба в щель и выскочит... Вот он каков, лещ-то... Обсушимся и домой.
Приятно было это неторопливое возвращение по горячим камням, сырым песчаным отмелям, по густой и высокой траве волжского луга. Хорошо пахло дикой кашкой. Невидимые кузнечики без умолку стригли в зарослях гороховины. На тонких, липких стеблях аграфены-купальницы качались, словно на качелях, мохнатые шмели. В кустах кричала трясогузка.
Глазея и слушая, Шурка нес ведро с рыбой. Он нарвал широких глянцевых листьев конского щавеля и покрыл ими добычу, как полагалось по рыбацкому закону, чтобы никто не видел улова.
На горе, на самом солнцепеке, побросав удочки и ведра, отдыхали дядя Ося, Саша Пупа и Ваня Дух. Отец, поздоровавшись, сел с ними покурить.
- Как рыбка? - спросил он, угощая папиросами.
- Плохо, - сказал дядя Ося. - Не хочет ловиться на простой крючок, подавай ей серебряный.
- Д-да... От нефти рыба дохнет.
- И не говори. Скоро совсем переведется.
Не виделись мужики с отцом год, а разговаривали так, будто вчера расстались. Шурке даже стало немножко обидно за отца. Он сидел такой же рваный и грязный, как Саша Пупа.
Чтобы утешиться, Шурка, не стерпев, похвастался и лещом, и щукой, и окунями. Он заглянул и в чужие ведра. У всех было пропасть рыбы. Мужики жаловались по привычке: когда хаешь улов - рыбка лучше клюет. Вот Шурка нарушил эту примету и в следующий раз придет домой с пустом. Ему стало грустно.
Но тут Саша Пупа, бережно потушив окурок папиросы и спрятав его за ухо, спросил отца:
- Как там... в Питере?
- Слава богу, - важно сказал отец.
Он вынул серебряные часы и громко щелкнул крышкой. Мужики покосились на часы, и Шурка повеселел.
- Ах, Питер, Питер! - вздохнул Саша, жмурясь и улыбаясь. - Хоть бы одним глазком поглядеть на него еще разик...
Дядя Ося рассмеялся:
- А тебе, мытарь, не все равно, где пить - что в деревне, что в городе?
- Чудило! - воскликнул Саша Пупа, живо поднимаясь на коленки и взмахивая руками. - Да разве б я при деньгах стал пить? Боже мой!.. Да ты дай мне "катеньку"* - я человеком стану.
- Не одна "катенька" у тебя водилась, а толк какой?
Саша лег животом на траву, промолчал.
- Меня не обманешь. Д-да... Я, мытарь, все испробовал, - внушительно сказал дядя Ося, разглядывая свои перепачканные илом лапти. - И в приказчиках служил, и навоз ковырял, и по монастырям шлялся... Везде несладко. В городе - суета, в деревне - маета... Правду искал. С самим графом Толстым разговаривал... Ха! Тьфу! - злобно плюнул он. - Живи не скули - вот тебе и вся правда. - Он набил трубочку, крепко закусил ее и, не зажигая, принялся насасывать. - И чего люди бесятся? - пожал он плечами. - Не понимаю... По земле ходишь? Небо видишь? Ну и радуйся... Человек-то на свет однажды родится.
- Да ведь жрать чего-нибудь надо? - тоскливо протянул Саша Пупа, не поднимая головы.
- Ахти беда - в брюхе вода! - усмехнулся дядя Ося. - Ты что, белого пирога пожрешь, так два века проживешь? Да белый-то пирог тебя по рукам, по ногам свяжет - не вздохнешь... Нет, я сам себе царь. Гол - да не вол. Я, мытарь, что хочу - то и ворочу... Так-то!
Ваня Дух заговорил, как всегда, о земле. Не надо ему ни Питера, ни денег. Землицы бы досыта. Он выковырял подле себя комок глины, точно о ней и шла речь, мял комок пальцами, нюхал, и казалось, вот-вот сунет глину в рот и примется жевать. Шурка ждал, что отец расскажет, как Устин Павлыч обпахал их приречную полосу и как попадет ему за это сегодня. Но отец почему-то не сказал. Он молча дымил в усы папиросой, кивал картузом, слушая торопливую бормотню Вани.
- Закосим луг скоро? - спросил он у Духа.
- Скоро... да не мы.
- Как так? - Отец растерял всю свою важность. Опять он показался Шурке рваным, грязным и жалким. - Это почему же?
- Глебовские откупили. По лишнему целковому содрал управляло.
- За наш луг?! Каждый год косим... Не давать!
- И не дадим.
- Эхма-а!.. - зевнул дядя Ося, поднимаясь. - Скосят - и вас не спросят.
- Ну, это мы еще посмотрим! - злобно оскалил зубы Ваня Дух.
Глава XX
ШУРКА ЗАВИДУЕТ ГУСЯМ
Праздничный чай пили наскоро: Шурка устроился поближе к сковороде, на которой лежали пшеничные масленые пряженцы*. Он уписывал пряженцы за обе щеки, пока его не оговорили:
- Живот заболит. Хватит.
Вся в муке, растрепанная, мать выскакивает из-за стола, от недопитой чашки, и с куском во рту летит к печи.
- Ай, батюшки, пироги забыла! Пригорели... чтоб их разорвало!
Она почти не спала ночь, готовя для гостей необыкновенные яства. Все, что скоплено было матерью за зиму и весну, припрятано в подполье, появилось на свет. И густо пахнет в избе, словно в Быковой лавке, мясным варевом, пивом, сдобным тестом. Ванятка кормит на полу обмусоленным кренделем кота. Рыжий хитряга только нюхает и мурлычет - сегодня и он сыт.
- Встанет нам эта тифинская в копеечку, - ворчит отец, поспешно хлебая с блюдца чай и раздраженно следя за быстрыми, ловкими движениями матери. - Навыдумывали - гоститься. Сколько одного винища уйдет! Опять же мясо, мука цену имеют.
- Сестрица Аннушка седни раз пять заглядывала, думала - поднесешь спозаранку, - говорит мать, гремя кочергой.
- Как же, разевай рот шире! Она ведро вылакает на даровщинку. Гостьюшка!.. Кабы не память братца Ивана, показал бы я, где порог, где дверь.
Отец сердито опрокидывает стакан, ладонью вытирает усы.
- Копаешься, матка! К шапочному разбору в церковь придем. Давно благовестили... Скоро ли ты там?
- Я сейчас. Одевайтесь.
Началась торжественная церемония одевания в "тифинскую" - престольный праздник тихвинской божьей матери. Отец пошел в чулан и принес праздничную, бережно хранимую с женитьбы одежду. Острый, едучий нафталин сразу перебил в избе вкусные запахи.
Чихая, Шурка с любопытством следит, как надевает отец "крахмале" с блестящими запонками из "самоварного золота", стягивает шею тугим порыжелым воротничком, нацепляет галстук бабочкой. Затем следуют: бархатный жилет и широкий, двубортный, с залежалыми складками пиджак. Осторожно натянув лакированные сапоги и пройдясь со скрипом и стуком по избе, отец останавливается перед зеркалом и причесывается. На голову он ставит вместо картуза черную шляпу-котелок, в руки берет трость с костяной собачьей головкой.
Мать чистит отца со всех сторон щеткой, присев на корточки, дышит на лакированные голенища и трет их подолом юбки. Потом, быстро умывшись и по пути еще немного погремев на кухне заслоном, наряжается в голубое подвенечное платье, втискивает ноги в свадебные желтые полусапожки и повязывает голову черной, плетеного шелка, косынкой.
- Ну вот и я готовая! - говорит она, конфузливо поворачиваясь перед отцом.