- Врет? - шепотом спросил Шурка.
- Известно. Жила с братом Иваном, как кошка с собакой. Редкий день не дрались.
Из-за Волги пришел брат матери дядя Прохор, угрюмый, черный, как вар, сапожник. Вместе с ним пришли его жена тетя Настя и взрослая дочь. Не заходя в избу, дядя Прохор сел на крыльце, свернул черными негнущимися пальцами огромную козью ножку и задымил, односложно и неохотно отвечая на вопросы. Приползла, вздыхая и охая, слепая бабушка Матрена, которой Шурка очень обрадовался. У нее, как всегда, мелко и часто тряслась седая голова, точно бабушка постоянно кому-то кланялась. Пришли еще родственники, дальние, которых Шурка не знал и просто звал дяденьками и тетеньками, чинно поздоровались, расселись по лавкам и вступили с отцом в негромкую беседу.
Щелкая портсигаром, отец угощал дядей папиросами. Его расспрашивали о Питере, и он охотно рассказывал про свою хорошую жизнь, про большие заработки. И пуще прежнего уверовал Шурка, что отец его богатеющий человек. Сидя на скамье и болтая ногами, Шурка свысока посматривал на гостей, на их скромные, застиранные косоворотки и старомодные порыжелые кофты, без устали любуясь своей матроской и новыми башмаками.
Родственники сетовали на бескормицу, жаловались, что хлеба не родятся, коровы совсем перестали доиться, сахар и чай против прежнего в цене поднялись и керосин подорожал, а к белой муке прямо не подступишься.
Только и слышалось:
- Тяжело!
- Да, дюже плохо...
- Совсем каюк пришел.
- Хоть околевай.
Слушает Шурка эти невеселые, сопровождаемые вздохами, а порой и бранным словом разговоры, и ему становится не по себе. Точно грозовая туча надвинулась, закрыла солнце и сеет мрак на все окружающее. И в Шуркиной душе вот так же сразу потемнело, сделалось тоскливо и все перепуталось.
"Зачем они собираются умирать? - недоумевал он. - Странников, что ли, наслушались? Поехали бы к отцу в Питер и жили там, как он, припеваючи. Они, наверное, стесняются попросить батю. А он не приглашает, помалкивает... Почему?"
Шурке досадно на отца и совестно за свои новые башмаки. Он перестает болтать ногами.
- Ну, авось как-нибудь проживем, - заключают с надеждой дяди и тети.
- А пра-а... Живы будем - сыты будем!
- Не безрукие, слава тебе...
С уважением смотрит Шурка на крупные, мозолистые ладони дядей и тетей, на их мужественные, в морщинах и коричневом загаре лица. Значит, они не умрут, это так говорят, для красного словца. И лучик света вновь проскальзывает в его душу. Спасут дядей и тетей руки, вот эти большие сильные пальцы с крепкими ногтями и въевшейся пылью. Хорошо бы отрастить людям по четыре руки - наверное, сразу бы все люди зажили богато...
Тем временем на двух сдвинутых столах стараниями сестрицы Аннушки и матери поставлены любимые всеми астраханские селедки. Они плавают в подсолнечном масле и уксусе, щедро обложенные вареной картошкой и свежим зеленым луком. Поставлены на стол тарелки с дешевой чайной колбасой, настриженной тонкими розовыми пятаками, остро пахнущими чесноком, сковорода с жареным лещом, щукой и окунями, противень с толстой ноздреватой яичницей-драченой, дымящей ароматным паром; красуются ломти поджаристого пирога с сагой и крутыми, мелко изрубленными яйцами, с рисом и малосольным судаком и прочие лакомые кушанья, что бывают на столе раз в году, в тихвинскую. Водка разлита в пузыристые графинчики с петухами на донышках. Стеклянное ожерелье рюмок окружает эту мужицкую благодать. Давно согрет ведерный самовар, чтобы вдоволь было гостям заветного китайского чая. Две сахарницы полны сластей и питерская роскошь - желтобокий лимон разрезан и разложен крохотными прозрачными дольками в стаканы и чашки. Кувшины с пивом ждут своей очереди на кухне.
Шурка считает на столах чайную посуду, потом украдкой, по пальцам, считает гостей - есть лишние чашки. Выходит, и его, вопреки правилам, посадят нынче за стол со взрослыми.
Все стараются не смотреть на стол, хотя закусить не прочь, потому, как известно, идя в гости, каждый не наедается дома, бережет живот для даровых, обильных кушаний. Изредка лишь кто-нибудь из гостей, как бы невзначай покосившись на пахучую аппетитную еду, спросит:
- Колбаску-то, братец, на станции покупал?
Или:
- Ну и мастерица же ты, Пелагеюшка, пироги печь! Ишь какие пышные да румяные!
На что мать, усталая от хлопот и довольная похвалой, непременно скажет:
- И полно, сваха, какая мастерица... Пригорели ноне, окаянные, не усмотрела.
Пора бы начинать пиршество, да запаздывает дядя Родя, старинный приятель отца. Вместе они когда-то учились в школе, вместе гуляли "в молодцах" и издавна гостились, хотя и не были родственниками.
- Родион мне как брат родной, даром что чужой, - значительно говорит отец, когда заходит разговор про запаздывающего гостя. И, ущипнув себя за ус, добавляет: - Ведь он, Родька-то, и жениться на моей Палаше хотел, только я отбил у него.
- Уж и отбил, подумаешь! - вспыхивает и почему-то сердится мать. Будет тебе молоть!
- Ой ли? - посмеивается отец, дразня мать. - А таки не пошла за него замуж?
- Не захотела и не пошла!
- Вот то-то и оно, - самодовольно заключает отец. - Не пошла, потому что я посватался... Стало, отбил тебя у Родиона.
Но вот и дядя Родя пришел со своей маленькой, веснушчатой, молчаливой женой и Яшкой.
Не успел дядя Родя поздороваться с гостями, как пристал к Шурке:
- А ну, покажь, покажь свое оружье!.. Яков мне все уши прожужжал. Много зайцев настрелял?
Он берет пугач в свою огромную руку, страшно хмурится и, скосив веселые серые глаза, близко наклонившись, целится в Шурку.
- Жизнь али смерть?
Мягкая русая борода дяди Роди щекочет Шурке шею, он валится на скамью, брыкая ногами. Дядя Родя урчит и возится с ним, как маленький.
- Смерть либо кошелек? Говори!
- Ко-ше-лек!.. - пищит и хохочет Шурка. - Дядя Родя, он пробками стреляет, с огнем!
- Пробками? А вот и мы сейчас стрельнем пробками, - подмигивает он, взглянув на графинчики. - Распатроним питерщика, скажем, на красненькую.
- Милости просим, милости просим, - радушно приглашает отец гостей за стол и отводит дяде Роде самое почетное место - в красном углу, под образами.
- Я с краешку, поближе к пирогам, - отшучивается дядя Родя и, не крестясь, согнув лошадиную спину, садится к окну, занимая пол-лавки.
- По маленькой... для аппетита, - командует отец.
Он священнодействует, разливая водку по рюмкам. Ни единой капельки вина не попадает на клеенку. Полные до краев рюмки медленно шествуют по столу к каждому гостю.
- Ну, с праздником... с приятной встречей... С приездом тебя, братец Миколай, сестричка Пелагея, со свиданьицем... Дай господь бог здоровья и благополучия! - оживленно говорят родственники и тянутся через стол к отцу и матери чокаться.
Звон стоит, словно на колокольне.
Дядя Родя двумя пальцами, как пушинку, поднимает свою рюмку.
- На шампанское не наколотил еще? - спрашивает он отца, усмехаясь.
- Душа пожелает - и шампанского купим.
- Но?
- Да уж так.
- Али кого ограбил там... в Питере? - щурит дядя Родя озорные глаза.
- Зачем? Мы своим рукомеслом печным денежку зарабатываем.
- Стало быть, и в Питере глина кормит?
Отец не прочь повторить свой рассказ про питерскую жизнь. Но дядя Родя не хочет слушать.
- И в Питере живал, и в Москве бывал. Знаю.
- Везде хорошо, где нас нет! - вздыхают дяди, соглашаясь.
Неустанно ходит мать вокруг столов, кланяясь и ласково приговаривая:
- Кушайте, кушайте, гости дорогие! Сестрица Аннушка, ты ничего не кушаешь... Родион Семеныч, маменька, колбаски отведайте.