Помню, что время от времени нам всем нацепляли на лацкан форменных красных курток бумажный жетон с надписью вроде следующей: "Добро пожаловать, дорогие участники конгресса пульпы и пейпера! Персонал отеля "Хилтон" приветствует вас и приглашает на традиционный кусочек красного яблока. Мое имя -- Эдвард".
Если что не был конгресс пульпы и пейпера, то это был еще какой-нибудь столь же славный конгресс. Джентльменам из провинции оплачивали пребывание в отеле, все они имели стереотипные кусочки картона, в которых официант проставлял им сумму съеденного и выпитого.
Долго за столиками джентльмены не задерживались. Их ждали дела, и, проглотив довольно дорогие и, на мой взгляд, не очень вкусные изделия нашей кухни, они сматывались восвояси. Свистопляска эта, как я уже сказал, начиналась в семь и кончалась она для меня в три часа.
Был я тогда тихий и пришибленный. Я не переставал думать о том, что со мной случилось. Недавние события: измена Елены, ее уход от меня -- все это свершилось в полгода и быстренько съехало к трагедии. Так что я не очень хорошо себя чувствовал, когда вставал в полшестого, надевал свитер на голое тело, серый костюм и шарф на шею, шел в отель ровно шесть минут, спускался по ступенькам вниз, видел каждодневную вылинявшую надпись "Имейте прекрасный день в "Хилтоне", при этом в лицо мне ударяло запахом мусора, подымался в лифте в мой ресторан, приветствовал поваров -- кубинцев и греков. Я от души приветствовал этих людей -- они мне были симпатичны. Вся кухня и все наши басбои, официанты, мойщики посуды, уборщики были пришлые, не американцы, метеки. Их жизнь была не очень-то устроена, лица не были каменно спокойны, как у наших посетителей, вершащих во всех частях Америки великие дела пульпы и пейпера. Многие из них -- например, те, кто принимал от меня короба с грязной посудой, которые я таскал из ресторана, получали еще меньше денег, чем я. Находясь все еще в атмосфере моей трагедии, я считал этих людей из кухни моими товарищами по несчастью. Да так оно и было, конечно.
Ну да, так вот я проходил утром через кухню, брал столик на колесиках, покрывал его сверху белой скатертью, а две его нижние полки красными салфетками. На салфетки я ставил специальные длинные глубокие вазочки -посуду для масла, иногда немного вилок и ножей на случай, если у моих двух официантов, которых я обслуживал, не хватит посуды, или стопку чашек и блюдец. Наверх, на белую скатерть, я помещал обычно четыре под серебро сделанных кувшина, предварительно наполнив их кусочками льда и водой, и большую миску масла, стандартные кусочки -- я вынимал их из холодильника и посыпал свежим тонким льдом. На вторую такую же тележку я устанавливал несколько пустых лоханей, тоже сделанных под серебро, в которых мне предстояло весь рабочий день таскать грязную посуду на кухню. Потом я шел к доске, на которой были обозначены позиции басбоев на каждый день недели. Мы менялись местами, чтобы никто не имел постоянного преимущества, так как на одни места в ресторане посетители садились почему-то охотнее, и часто даже менеджер или метрдотели, рассаживающие посетителей, не могли им в этом помешать. Посмотрев, какие столики я сегодня обслуживаю, я катил свои тележки в ресторанный зал и устанавливал их в надлежащем месте, обычно так, чтобы они не бросались в глаза посетителям. А дальше начиналась, как я уже говорил, свистопляска...
Появлялись посетители. Еще прежде официанта к ним подбегал я, здоровался, наполнял их бокалы водой со льдом и ставил им на столик масло. В ланч я еще обязан был всякий раз рвануть к духовому шкафу (он помещался методу кухней и рестораном, в прихожей), вынуть оттуда горячий хлеб, нарезать его и принести посетителям, покрыв салфеткой, чтобы не остыл. Представьте, если у вас пятнадцать столиков, а вы обязаны еще уносить грязную посуду, причем тотчас, менять скатерти, следить, есть ли у посетителей кофе, масло и вода, а сменив скатерть, накрыть столик -- поставить приборы и положить салфетки.
У меня не высыхал пот на лбу, я не даром получал мои чаевые. Куда как не даром.
Впрочем, беготне этой я был рад первое время. Вначале она меня отвлекала от мыслей о Елене. Особенно первое время, когда я ничего не понимал, учился, ресторан наш казался мне интересным. Только иногда, носясь с грязной посудой как угорелый, чуть не оскользаясь на поворотах, я вспоминал с тоской, что жена моя ушла в куда более прекрасный мир, чем мой, что она курит, пьет и ебется, и хорошо одетая, благоухающая, отправляется всякий вечер на парти, что те, кто делает с ней любовь, -- это наши посетители, их мир увел Елену от меня. Все, конечно, было не так просто, но они -- наши прилизанные приглаженные американские посетители джентльмены, да простит мне Америка, стибрили, уворовали, насильно отняли у меня самое дорогое мне -- мою русскую девочку.
Являясь ко мне во время переноса грязной посуды, когда я шел по проходу между столиками, вытянув перед собой поднос с испачканными тарелками, эти видения изменяющей мне Елены заставляли меня покрываться холодным потом и испариной, я бросал на посетителей наших взгляды, исполненные ненависти. Я не был официантом, я не плевал им в пищу, я был поэт, притворяющийся официантом, я бы взорвал их на хуй, но мелких гадостей я не мог им делать, не был способен.
"Я разнесу ваш мир! -- думал я, -- я убираю после вас пищевые отходы, а жена моя ебется, и вы развлекаетесь с нею только потому, что такое неравенство, что у нее есть пизда, на которую есть покупатели -- вы, а у меня пизды нет. Я разнесу ваш мир вместе с этими ребятами -- младшими мира сего!" -- пылко думал я, поймав взглядом кого-нибудь их моих товарищей бас-боев -китайца Вонга, или темноликого преступного Патришио, или аргентинца Карлоса.
А что я должен был еще испытывать к этому миру, к этим людям? Я не был идиотом, никакие сравнения с СССР меня не успокаивали. Я не жил в мире цифр и жизненных уровней или покупательной способности. Моя боль заставляла меня ненавидеть наших посетителей и любить кухню и моих друзей по несчастью. Согласитесь -- нормальная позиция. Единственно нормальная, не объективная, но единственно нормальная. К чести моей, следует сказать, что я был последователен. В СССР я так же ненавидел хозяев жизни -- партаппарат и многочисленных управляющих бонз. Я в своей ненависти к сильным мира сего не хотел образумиться, не хотел считаться с разнообразными объяснительными причинами, с ответами на мою ненависть вроде таких:
-- Ведь вы только приехали в Америку...
-- Здесь стихи писать -- не профессия, пойми... и прочими ответами.
"Ебал я ваш мир, где мне нет места, -- думал я с отчаянием. -- Если не могу разрушить его, то хотя бы красиво сдохну в попытке сделать это вместе с другими, такими же, как и я..." Как конкретно это будет, я не представлял, но по опыту своей прошлой жизни знал, что ищущему судьба всегда предоставляет возможность, без возможности я не останусь.
Китайский паренек Вонг, приехавший из Гонконга, был мне особенно симпатичен. Он всегда мне улыбался, и хотя я плохо понимал его, мы как-то объяснялись. Он был моим первым учителем в области моей несложной профессии -первую неделю он очень возился со мной, так как я ничего не знал: где масло взять -- не знал, куда нужно идти за бельем -- не знал. Он терпеливо помогал мне. В наш короткий перерыв мы спускались в подвал -- в кафетерий для рабочих отеля -- вместе обедали, я расспрашивал его о его жизни. Он был типичный китайский паренек -- жил, конечно, в Чайна-тауне, увлекался каратэ -- ходил заниматься к мастеру два раза в неделю.