Когда вестники смерти произносили имя, я закричал им: "И земля еще не трясется? И горы еще стоят на своих основаниях? О мой брат, кто, как ты, мог бы возбуждать и вести всадников в величайшие опасности! При тебе, как у юных дев окрашены пальцы розовым соком хены, так у каждого всадника конец копья обагрен был вражеской кровью!" Сеньковский прерывал бормотание учеников и сам кричал, захлебываясь, старые слова.Он кричал словами Шанфари:- "Отвяжите ваших верблюдов, уезжайте, не ждите меня! Я пристану к обществу диких зверей, что в пещерах и скалах! Все готово к вашему отъезду. Луна освещает пустыню. Верблюды оседланы. Подпруги натянуты. Вы можете сразу пуститься в путь. Ждать вам нечего. А я остаюсь здесь, я остаюсь один!" - Он ударил себя в грудь.Лицо профессора надувалось все более, и склизкие глаза останавливались !Как странно! Во дворце, на параде все было детской игрой, нарочно разыгрываемой неизвестно для чего, - здесь собравшаяся так же неизвестно для чего разноплеменная банда учителей и учеников наполняла воздух убийством и Востоком. Верблюды кочевали по министерскому залу.- "... Копье мое прокладывает путь, - читал уже другой, бойкий ученик текст Антара, - ко всякому... вернее, к каждому храброму сердцу, и сраженного врага, как заколотого барана, я отдаю на съедение диким зверям... " - Довольно. Прочтите Лебида, - хрипло ответствовал Сеньковский. Он действовал как восточный деспот и, не обращая внимания ни на Аделунга, ни на Шармуа, - вызывал и кричал.- "Лился дождь из всякого утреннего и ночного облака, - переводил ученик, - приносимого южным ветром и отвечавшего другому облаку треском".- Неправда, - закричал отчаянно Сеньковский, - так нельзя переводить арабов. Должно читать так: "Лился крупный, обильный из всякого утреннего и ночного, несомого южным и отвечавшего другому треском". Арабы не любят предметов и только предоставляют догадываться о них по признакам.Академик Аделунг спал. Доктор весело смотрел на невиданное побоище.Вдруг Грибоедов протянул вперед руку.- Прочтите, - сказал он улыбаясь, - из "Гюлистана" рассказ двадцать семь, конец.Сеньковский остановился с открытым ртом.- "Или нет более честности в мире, - читал ученик, - или, быть может, никто в наше время не исполняет ее условий. Никто не выучился у меня метанию стрел, чтобы под конец не обратить меня в свою мишень".- Очень изрядно, - сказал, улыбаясь, Грибоедов.Сеньковский съежился и покосился на Грибоедова.- Прочтите, - крикнул он вдруг, - из "Гюлистана" стихи из рассказа семнадцать.- "Не подходи к двери эмира, везира и султана, не имея там тесных связей: швейцар, собака и дворник, когда почуют чужого, - один хватает за ворот, другой за полу".- Передайте по-русски лучше, - сипел, надорвавшись, Сеньковский.Ученик молчал.- По-русски это передано в прекрасных стихах, ставших уже ныне пословицей, - сказал Сеньковский важно:
Мне завещал отец:Во-первых, угождать всем людям без изъятья Слуге, который чистит платье.Швейцару, дворнику, для избежанья зла, Собаке дворника, чтоб ласкова была.
И профессор сжался в ком с отчаянным видом. Грибоедов насупился и посмотрел на него холодно.Но с отчаянным вызовом сжавшийся в ком Сеньковский, с затопорщившимся галстучком, на котором уныло торчала булавка - эмалевый купидон, - злой и какой-то испуганный, одинокий, вдруг стал до крайности забавен. Грибоедов сказал с открытой, почти детской улыбкой:- Иосиф Иоаннович, вы слишком строги.Разноплеменная профессура мягко улыбалась. Крики разбоя и жесты деспота становились невозможны. Академик очнулся и тоже улыбался.- Сознаюсь, сознаюсь, - сказал томно Сеньковский, - каюсь, Александр Сергеевич, - он еще пожеманился.И все кончилось мирно.- Переведите мне, - говорил в нос, но очень любезно Сеньковский, - из Ааша.Он протянул: "А-а-ша" уже совершенно по-светски, даже как-то по-дамски.- "Как ослепительна белизна ее тела, - читал высоким голосом ученик, - как длинны и густы ее волосы. Как блестят ее зубы. Медленна и спокойна ее походка, как шаг коня, раненного в ногу. Когда она идет, то величественно колеблется, подобно облаку, которое тихо плавает в воздухе.
Звук ее украшений как звук семян ишрика, качаемого ветром".- "Она сложена так нежно, - грустно прервал его Сеньковский, - что даже ни разу не может посетить своей соседки без усилия и напряжения".- "Когда она немного поиграет со своей подругой, все ее тело приходит в трепетанье", - добавил боязливо ученик.- "Ах, - вздохнул Сеньковский, - собственно, уа, - едва я увидел ее, тотчас и полюбил. Но, увы, - покачал он головою, - она пламенеет к другому. Так делим мы все одинаковую участь, - мелко покачивал он головой, - так чувствуем все мучения любви, и каждый, - он поучительно повысил голос и сунул пальцем в воздух, - или, вернее, всякий попадает в те сети, которыми сам опутывал других".- "Я томлюсь желанием... "- начинал ученик.- "... видеть, - прервал его Сеньковский, - раскрашенные руки любезной... " Очень хорошо. Можете садиться.В министерской зале, где происходил экзамен, боевой клекот сменился воркованием.Шармуа ощущал официальное, щекочущее довольство, перс и татарин сидели смирно, древний академик, вероятно, не думал ни о чем. Студенты смотрели, не отрываясь, на легкого человека, неожиданно явившегося им на спасенье. Грибоедов беззаботно слушал сиплого Сеньковского.А в окнах был невнятный март, а слова Ааши, которые коверкали профессор и ученики, шли легкой походкой, колеблющейся, как ишрик, - какое это дерево? - Раскрашенные руки любезной, шаг коня, раненного в ногу.
9
Весь Петербург болел насморком. На Исаакиевской площади, которую они проходили, снег был мокрый, сизого цвета, ноздреват. Небо было белесое, чухонское.Леса, беспорядок и щебень; мокрые доски, старческого и безнадежного вида. Три поколения уже видели эти леса вокруг церкви, которая никак не хотела стать на болоте. Покрытая черными холстами, лежала колонна, как труп морской рыбы времен потопа.- Завтра будут ее поднимать, - сказал доктор, - будет торжество. Уже по всем гошпиталям известили, чтоб были готовы. Предполагается, что будет раздавлено несколько людей.- Пороки в архитектуре, - заметил Сеньковский. - Какая колонна - но отойдите к бульвару, и вся церковь - игрушка. В Египте строили лучше, грубо, но с полным понятием. Притом же церковь строится на сваях и лет через сто непременно погрузится в почву.- Может ли это статься?- Разумеется, - сказал Сеньковский с удовольствием. - Целые государства древности, возможно, бывали сметены, или сожжены, или утопали. И не увидишь более ни сих, ни оных.Однако ж мы довольно знаем и словесность древнюю и художества?- Нимало. Древние Венеры, например, - сказал Сеньковский томно, - нас привлекает в них что? Их белость. А древние Венеры были накрашены, как сапоги, - сказал он с огорчением, - и только потом уж облупились.Он притопнул своими новыми штиблетами, отряхая грязь. Пес увлекал профессора.- И прибавьте еще действие атмосферической влажности.- Вы изучаете древности? - спросил Грибоедов.- Так же как геологию и физику. Говоря в собственном смысле, я музыкант.Церковь, которая строится десятилетиями, с тем чтобы через сто лет провалиться сквозь землю, младенчество и дряхлость, черное таяние снега, во всем недоконченность и шагающий рядом человек с его обширными и ненадежными познаниями. И этот утомительный громозд сравнений!Сеньковский был геолог, физик, профессор арабской словесности, и все ему было мало.Пес увлекал профессора.- У вас фортепьяно какой, - спросил Грибоедов, - Пляйеля или с двойной репетицией?- Разве может меня удовлетворить какой-либо фортепьяно, - сказал в нос Сеньковский. - Фортепьяно стучит, и только. Он отжил свой век, нынче потребны более сильные инструменты.- Это почему же?- Ибо требуется большая звучность. Я организую собственный инструмент. В нем восемь клавиатур. Он называется клавио-оркестр.