Это ведь наказуемо, знаешь.
- Наказуемы лишь деяния. А деяниями, если мне не изменяет память, ты похвастаться не можешь.
- Верно, - равнодушно кивнул Робер. - Вообще, все, что ты говоришь, верно. Ты выглядишь на двадцать восемь, а я лишь по злобе своей даю тебе еще восемь, и мы с тобой - это цветок в каплях росы да развалина, собранные в странном сожительстве.
- Никакого сожительства нет.
- Чудесно, нет и сожительства. Сожительство - это для того, толстого. Уж не господин ли супруг, случайно?
- Супруга у меня нет.
- Значит, любовник.
- Ну, и что с того?
- Ничего.
- Тогда выпьем по маленькой на посошок да разойдемся.
Робер заказал.
- С каких пор у тебя этот любовник?
- Не твое дело.
- Знаю. Просто так спрашиваю. С каких он у тебя пор?
- Нет, ну до чего ты надоедлив. Допрос, что ли, проводишь? По какому праву?
- Никакого допроса. Так, беседуем. Впрочем, если хочешь, можем сменить тему.
- Вот это что-то разумное.
"Верно, сменим тему. Станем говорить глупости - что придет в голову."
Официант принес заказ.
Робер вытащил изо рта мокрый окурок и зажег новую сигарету. Затем поднял рюмку и отпил до половины.
- Ты становишься воздержаннее, - заметила Марианна.
- Нет. Просто бережливее.
- В затруднении?
Он кивнул.
- Плохо живешь?
Он снова кивнул.
- Костюм у тебя неплохой...
- Да, но единственный.
- Чем вообще занимаешься?
- Тем же, чем и раньше.
"Врешь. Ничем ты не занимаешься. И ничего не осталось у тебя от того Робера, который трудился. Ничего, кроме привычки держать сигарету во рту, чтобы освободить руки для кистей и палитры. Ну вот, теперь они у тебя совершенно свободны. Свободны от всего - даже от кистей и палитры."
- Тебе бы к Пикассо за советом сходить... - предложила Марианна после краткого молчания.
- Тайна известна мне и без Пикассо.
- В чем же дело тогда?
- Ну вот, теперь ты становишься надоедливой. Оставь! - Он устало махнул рукой.
- Как хочешь...
Она замолчала, но немного погодя снова добавила:
- И все же жил же ты как-то все эти годы.
- Совершенно верно. Жил как-то. Жил всяко. В последнее время даже с немалыми деньгами в кармане. Но сейчас все кончено. Полный крах.
- И окончательный?
- Скорей всего.
Он выплюнул недокуренную сигарету, подпер голову ладонью и стал смотреть на улицу. Ряды прохожих поредели. За каштанами напротив загорелись зеленые буквы неоновой рекламы, и деревья в темноте стали плоскими и неестественными, словно декорации.
- Ты только не подумай, - сказал Робер, вновь повернувшись к столу, - что я позвал тебя на судьбу свою пожаловаться.
- Я ничего и не сказала.
- Потому что в сущности у меня нет причин жаловаться. Мне даже хорошо. Человеку всегда хорошо, когда ему нечего больше терять.
Она посмотрела на него, но ничего не ответила.
- Разве не так?
Она молчала и смотрела на него.
- Потому что если нечего терять, значит, единственная возможная перемена что-то приобрести.
- Например, вечный покой.
- Да, даже и это. Когда устал - я хочу сказать: устал до предела, - то это не самая страшная перспектива.
- Любишь ты пофилософствовать, - заметила Марианна. - С тех еще пор любишь. И может быть, в этом и состоит все твое несчастье. Потому что в том зверятнике, куда нас с тобой впихнули, коли цел остаться желаешь, так действовать нужно.
- А ты, действующая, чего достигла?
- Может, и немногого, но прогореть еще не прогорела.
- А, ну да: у тебя есть любовник.
- Почему бы и нет! Я тебе девственность свою беречь не обещала.
- Ничего, что любовник староват...
- Разумеется, ничего.
- И довольно дурен собой...
- Тоже без значения. Главное, что состоятелен и верен. На этом свете, милый мой, если чересчур взыскателен будешь, так можешь и без ничего остаться.
- Если б я был таким уж взыскательным, то вряд ли захотел встретиться с тобой...
Он сказал это вполголоса, почти про себя, но эффекта это не уменьшило.
- Слушай - может, я и правда не такая, какой пятнадцать лет тому назад была, но я тебя останки подбирать не звала, и не позволю такому никудышному, как ты, грубости мне преподносить. - Говорила она тихо, но усталый голос приобрел металлический тембр, и движения, которыми она складывала перчатки, были нервными и отрывистыми. - Так что до свиданья.
Марианна встала. Она хотела взять со стола сумку, но Робер поймал ее за руку.
- Обожди. Дай сказать пару слов, а потом можешь уходить.
- Мне некогда. Я пошла.
- Марианна, не устраивай сцен. На нас смотрят.
- Что ж тебя это так волнует? Тебе ведь нечего терять, - поддела она его, однако присела на краешек стула.
- Я понимаю, что обидел тебя, но сказал это совершенно машинально.
- Сорвалось с языка то, что думал.
- Ну да, да - я так думал. А если что-то думаешь - что проку это скрывать.
- Ну вот, я и пошла...
Робер посмотрел на нее. Потом пожал плечами.
- Можешь идти. Уходи, если хочешь. В конце концов этим все решается...
Марианна потянулась за сумкой и уже хотела снова встать, но задержалась на мгновение и спросила:
- Ты хотел сказать мне пару слов...
- Забыл уже, - пробормотал Робер и потер рукой лоб. - Не подумай, что притворяюсь - правда забыл.
- Ну, нет - это уже слишком. Держишь меня, якобы чтобы что-то сказать, а теперь я же должна тебя специально уговаривать, чтоб ты это сказал.
- Забыл, уверяю тебя, - повторил тихо Робер. - То, что помню: просто не хотел, чтобы ты ушла.
- Потому что не взыскателен, да?
- Не знаю. Возможно. Потому что, когда в первый раз увидел тебя в этом кафе, то подумал сначала, что это не ты. И даже когда убедился, что это ты, так мне больно стало, что даже не нашел в себе сил заговорить.
- Сердце разрывается.
- Нет - не из-за внешности, о которой печется любая женщина. Не знаю, сколько лет тебе дают, но не удивился бы, что на тебя засматриваются. У тебя есть еще на что посмотреть, если речь идет о постели. Но, боже мой, это не то, за что человек запоминает женщину, и так запоминает, что она остается единственной в его жизни.
- Это надо отметить. Платоническая любовь... Неужели до этого докатился?
- Ты вот вскочила недавно. Но послушай, как ты разговариваешь, и сама увидишь, что я прав. Ты стала вульгарной, Марианна, бесстыдной.
- Слушай...
- ...и это бестыдство - и в лице, и в гриме, и во взглядах, которыми ты окидываешь публику, в жестах, в скрещивании ног так, что юбка у тебя задирается на бедра...
- Мы что, женаты с тобой, или что?
- ... и в этих вещах нет даже искренности молодых бесстыдниц, а есть лишь привычка, а за этой привычкой кроется усталость и досада, и испорченность, и сам уж не знаю, что еще.
- Ты прирожденный писатель. По моему, я тебе это уже как-то говорила. Вот видишь: одна маленькая ошибка в профессии - и вся жизнь насмарку.
- И все же, - продолжал Робер, не слушая ее, - и все же в этой чужой женщине есть что-то и от Марианны...
- Ну наконец-то...
- Слушай, Марианна. Когда на прошлой неделе я захотел встретиться с тобой, то еще не был банкротом и в кармане у меня хватало средств оплатить женщину женщину первого сорта, если бы это было то, чего я хотел. Но я хотел Марианну, хотел тебя или то, что от тебя осталось, и потому пришел тогда, и потому пришел и сегодня, и наверняка потому недавно нагрубил тебе с досады, что так мало осталось у тебя от Марианны.
- И самая красивая девушка на свете не может дать больше того, что у нее есть, - сказала она назидательно.
Робер не ответил. И не продолжал. Сказать было больше нечего. Не было смысла больше говорить. Он помолчал, потом пробормотал, словно оправдываясь:
- В сущности, это и есть то, что я забыл. Просто хотел тебе объяснить, чтобы ты не сердилась.