Харрогит-сын задержался у столика, чтобы допить вино и раскурить сигару, а красавица ушла с банкиром, гидом и поэтом.
Примерно в то же время священники, сидевшие в углу, встали, и тот, что повыше - седой итальянец, - тоже ушел.
Тот, что пониже, направился к сыну банкира, который удивился, что католический священник - англичанин, и смутно припомнил, что видел его у каких-то своих друзей.
- Мистер Фрэнк Харрогит, если не ошибаюсь, - сказал он. - Мы знакомы, но я подошел не потому. Такие странные вещи лучше слышать от незнакомых. Пожалуйста, берегите сестру в ее великой печали.
Даже по-братски равнодушный Фрэнк заметил сверкание и радость сестры; смех ее и сейчас доносился из сада, и он в удивлении поглядел на странного советчика.
- Вы о чем, о разбойниках? - спросил он и прибавил, вспомнив свои смутные опасения: - Или о поэте?
- Никогда не знаешь, откуда придет горе, - сказал удивительный священник. - Нам дано одно: быть добрыми, когда оно приходит.
Он быстро вышел из зала, а его собеседник ошалело глядел ему вслед.
На следующий день лошади с трудом тащили наших путников по кручам опасного горного хребта. Эцца презрительно отрицал опасность, Мускари бросал ей вызов, семейство банкира упорно хотело ехать, и все поехали вместе.
Как ни странно, на станции они встретили низенького священника, и он сказал, что и ему надо ехать туда же по делу.
Харрогит-младший поневоле связал это со вчерашним разговором.
Сидели все в каком-то особом открытом вагончике, который изобрел и приспособил склонный к технике гид, руководивший поездкой деловито, учено и умно. О разбойниках больше не говорили, но меры предосторожности приняли: у гида и у сына были револьверы, у Мускари - шпага.
Поместился он чуть поодаль от прекрасной англичанки; по другую сторону сидел священник, представившийся как Браун и больше не сказавший ни слова. Банкир с сыном и гидом сидели напротив. Мускари был очень счастлив, и Этель вполне могло показаться, что он - в маниакальном экстазе. Но здесь, на кручах, поросших деревьями, как клумба - цветами, она и сама воспаряла с ним в алые небеса, к золотому солнцу. Белая дорога карабкалась вверх белой кошкой, огибала петлей темные бездны и острые выступы, взбиралась все выше, а горы по-прежнему цвели, как розовый куст. Залитая солнцем трава была зеленой, как зимородок, как попугай, как колибри; цветы пестрели всеми красками мира. Самые красивые луга и леса - в Англии, самые красивые скалы и пропасти - на Слоудоне и Гленкоу; но Этель никогда не видела южных лесов, растущих на круче, и ей казалось, что фруктовый сад вырос на приморских утесах. Здесь не было и в помине тоски и холода, которые у нас, англичан, связаны с высотой. Горы походили на мозаичный дворец после землетрясения или на тюльпановый сад после взрыва. Этель сказала об этом романтику Мускари.
- Наша тайна, - отвечал он, - тайна вулкана, тайна мятежа: и ярость приносит плоды.
- В вас немало ярости, - сказала она.
- Но плодов я не принес, - сказал он. - Если я сегодня умру, я умру холостым и глупым.
Она помолчала, потом неловко произнесла:
- Я не виновата, что вы поехали.
- Да, - кивнул поэт. - Вы не виноваты, что пала Троя.
Пока они беседовали, лошади вошли под сень скал, нависших, словно туча, над особенно опасным поворотом, и остановились, испугавшись внезапной тьмы. Кучер спрыгнул на землю, чтобы перерезать постромки, и потерял власть над ними. Одна из них встала на дыбы, во всю высоту коня, когда он становится двуногим. Вагонетка заскользила куда-то, как корабль, проломила кусты и упала с откоса. Мускари обнял Этель, она прижалась к нему и закричала. Ради таких минут он и жил на свете.
Горные стены багровой мельницей закружились вокруг него, но тут случилось нечто еще более странное.
Сонный старый банкир встал во весь рост и прыгнул из вагонетки в пропасть прежде, чем она сама туда упала. На первый взгляд то было самоубийство; на второй оказалось, что это так же разумно, как внести деньги в банк. По-видимому, богач был энергичней и умнее, чем думал поэт: он приземлился на мягкой, зеленой, поросшей клевером лужайке, словно созданной для таких прыжков. Правда, и остальные упали туда же, хотя и не в такой достойной позе. Прямо под опасным поворотом находился кусочек земли, прекрасный, как подводный луг, - зеленый бархатный карман долгополого одеяния горы. Туда они и упали без особого для себя ущерба, только мелкие вещи рассыпались по траве. Вагонетка зацепилась за кусты, лошади с трудом сползли по склону. Первым поднялся на ноги священник и глупо и удивленно потер голову. Фрэнк Харрогит услышал, что он бормочет:
"Господи, почему мы именно здесь упали?"
Моргая, священник огляделся и нашел свой нелепый зонтик. Рядом с ним лежала широкополая шляпа Мускари, подальше - запечатанное письмо, которое он, взглянув на адрес, отдал банкиру. В другой стороне, в траве виднелся отнюдь не нелепый зонтик мисс Этель и тут же рядом - маленький флакончик. Священник взял его, быстро открыл, понюхал, и его простодушное лицо стало серым, как земля.
- Господи, помилуй! - тихо сказал он. - Неужели беда уже пришла? - Он спрятал флакончик в карман и прибавил: - Наверное, я имею на это право, пока не узнаю побольше.
Горестно глядя на девушку, он увидел, как она встает из цветов и Мускари говорит ей:
- Мы упали в небо. Это неспроста. Смертные карабкаются вверх, падают вниз. Вверх падают только боги.
Она встала из цветочного моря таким блаженным видением, что священник совсем успокоился. "В конце концов, - подумал он, - Мускари может носить с собой яд, он любит мелодраму".
Когда дама встала, держась за руку поэта, он низко ей поклонился, вынул кинжал и перерезал постромки. Лошади поднялись на ноги, сильно дрожа; и тут случилась еще одна удивительная вещь. Спокойный темнолицый человек в лохмотьях вышел из кустов. На поясе у него был странный нож, изогнутый и широкий; поэт спросил его, кто он, и он не ответил.
Поэт огляделся и увидел, что откуда-то снизу, опираясь локтями о край лужайки, на него смотрит еще один оборванец с дубленым лицом и коротким ружьем. Сверху, с дороги, в них целились четыре карабина, а над ними темнели четыре лица и сверкали восемь неподвижных глаз.
- Разбойники! - закричал Мускари. - Ловушка! Эцца, застрели-ка кучера, а я займусь вот ими. Их всего шесть штук.
- Кучера, - сказал Эцца, не вынимая рук из карманов, - нанял мистер Харрогит.
- Тем более! - нетерпеливо сказал поэт. - Значит, его подкупили. Застрели, потом вы окружите даму, и мы пробьемся.
Он бесстрашно пошел по траве и цветам прямо на карабины, но никто не последовал за ним, кроме Фрэнка. Гид стоял посреди лужайки, держа руки в карманах, и его длинное лицо становилось все длиннее в предвечернем свете.
- Ты думал, Мускари, что из меня ничего не вышло, - сказал он, - а из тебя вышло. Но я тебя обогнал, слава моя больше твоей. Я творил поэмы, пока ты их писал.
- Да что ты встал? - закричал Мускари. - Что ты порешь чушь? Надо спасать женщину! Кто же ты такой, честное слово?
- Я Монтано, - громко сказал странный гид. - Король разбойников. Рад видеть вас в моем летнем дворце.
Пока он говорил, еще пять человек вышли из кустов и встали, ожидая его приказаний. Один держал в руке какую-то бумагу.
- Гнездышко это, - продолжал царственный гид, - и пещеры там, пониже, называются разбойничьим раем. Его не видно ни снизу, ни сверху. Здесь я живу, здесь умру, если жандармы найдут меня. Смертью своей я распоряжаюсь сам.
Все глядели на него, не дыша, только отец Браун облегченно вздохнул.
- Слава тебе, Господи! - пробормотал он. - Это его яд.