Подумать только, что со времени, когда девочка Муся раскачивалась на цепях, окружавших памятник, до поры, когда я впервые потрогала чугунные лавры на тех же цепях, прошло всего-то лет тридцать с небольшим...
В зеркале Тарковского
В главе, посвященной моим родителям, я описала свою мать как человека эпохи строительства. Как и большинство городских детей тридцатых годов, я тоже была, хоть и маленьким, но оттого не менее несомненным человеком эпохи строительства - а вернее сказать, строительства и энтузиазма. Лучшее выражение моего тогдашнего мироощущения - это музыка Шостаковича к кинофильму "Встречный", песня с припевом "Не спи, вставай, кудрявая!". Как известно, гениальное искусство не лжет: не может.
Что означало в дотелевизионную эпоху жить в десяти минутах ходьбы от Кремля? Прежде всего это давало возможность быть не только свидетелем, но нередко и участником потока событий, которые мои младшие современники знают только по кадрам кинохроники.
Вот папа крепко держит меня за руку, чтобы я не потерялась. Серое утро. Толпы народу на тротуарах вдоль всей улицы Горького. На мостовой плотно, в несколько рядов замерли танки. Черные радиорупоры, укрепленные на фонарных столбах, выжидающе молчат. Мы ждем начала парада. Тишина такая, что, стоя несколько ниже розового и еще трехэтажного здания Моссовета, мы ровно в десять слышим бой часов на Спасской башне Кремля. И одновременно раскатывается эхом громкоговорителей вдоль всей улицы сигнал трубы "Слушайте все". Начинается!
Все время, пока будут идти танки, ехать пушки и еще какие-то машины, назначения которых я не знаю, толпа будет стоять неподвижно и торжественно: маленькие дети - ближе к кромке тротуара, сзади них - кто повыше ростом, потом - взрослые. Тут уже можно особенно не бояться за детей - во время парада никто не будет бегать по тротуару и толкаться: все знают, что это не положено. Общее оживление начнется, когда парад кончится и пойдет демонстрация. Кроме серого и красного цветов, преобладавших во время парада, появится разноцветье транспарантов с эмблемами заводов, море искусственных цветов - а на 1 Мая белые рубашки мужчин и нарядные пестрые платья женщин.
Дети к началу демонстрации уже будут стоять с воздушными шарами, судорожно сжимая их ниточки в кулачках - обычай отпускать шары возник много позже. Наиболее отчаянные мальчишки пытались пристроиться к колоннам и пробегали несколько метров рядом, пока их не отгоняли озабоченные правофланговые с красной повязкой на правом рукаве. Тут уж можно было гулять по тротуару вверх по улице Горького. Но не вниз - у телеграфа стоял очередной ряд оцепления.
Продолжением праздника была белоснежная хрустящая скатерть и мамин коронный ореховый торт.
Кроме Мая и Ноября, были еще и совершенно особые праздники. Они начинались с какого-то общего волнения по не всегда ясным мне поводам. Когда наконец все хорошо кончалось, мы опять стояли с папой у наших ворот рядом с Моссоветом, а вниз по улице сначала торжественно шли какие-то люди, потом появлялась и медленно ехала вереница черных машин с открытым верхом, а после них опять шли колонны поющих и смеющихся людей с флагами, портретами, большими моделями самолетов. При этом, как только выезжали машины, на нас сверху начинали сыпаться бесконечные белые и розовые бумажные листочки размером в пол-открытки. Их называли "листовки", но я их никогда не держала в руках и потому не знаю, что там было написано.
Первое мое воспоминание такого рода относится к челюскинской эпопее. Главное, что я помню, - это рассказ папы о том, что "прямо там" родилась девочка, а было это в Карском море, поэтому назвали ее Карина.
Перелет Чкалова и дрейф Папанина на льдине уже были событиями, происходившими непосредственно в моей жизни. Я до сих пор помню, с кем летал Чкалов, с кем - Громов, кто такой Эрнст Кренкель.
Смысл этих событий для ребенка с улицы Горького, 29 (это наш довоенный адрес) можно передать формулой "мы побеждаем пространство и время". Шутка ли, через Северный полюс - в Америку? Без посадки из Москвы на Дальний Восток? Вместе со всеми я пела "Все выше, и выше, и выше", и мама моя - как я сегодня понимаю, предмет тайного обожания летчика Ивана Евдокимовича Жукова, - тоже пела эту песню.
Да, тексты многих наших песен - если вдуматься - были бы достойны сюжетов Оруэлла. Но замечали ли вы, читатель, что даже те, кого сейчас умудрились унизить с помощью гордого слова "ветеран", толком не знают текстов этих песен? Важно было единение, ритм, музыка. Девочка Варя с Украины, чудом пережившая голод 1933 года, устроилась няней в соседскую семью в нашем дворе. И отъевшись, пела вместе со всеми "Человек проходит как хозяин необъятной Родины своей".
Нужно быть очень наивным - или очень примитивным, - дабы считать, что кто-то всерьез желал иметь "вместо сердца - пламенный мотор". Едва ли Булат Окуджава и вправду хотел непременно умереть "на той единственной гражданской" - но как же мы любили эту песню уже не в столь далекие времена! Я не сомневаюсь в искренности современных публицистов, недоумевающих по поводу того, как это люди слепо верили, как не понимали, не учитывали, не замечали. По большей части эти упреки адресованы моим ровесникам - ведь это "нас" потом назвали "шестидесятниками". Подобные соображения нередко базируются на непонимании человеческой психологии вообще и обстоятельств ушедшей эпохи в частности.
Мандельштам, после всего, что он пережил в двадцатые и тридцатые, в 1935-м, т. е. уже после убийства Кирова и в разгар террора, написал известную строку: "Я должен жить, дыша и большевея", - а двумя строками ниже читаем: "Я слышу в Арктике машин советских стук". Ахматова, у которой были "муж в могиле, сын в тюрьме", после начала Отечественной войны напишет:
Я знаю, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Представьте себе уральские морозы, когда в шесть утра в совершеннейшей тьме в подвале общежития радио ежедневно поднимает старых и малых песней:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой.
Страна - это была я. Страна огромная - это были все мы. И только естественно, что пародирование "Интернационала", который с детства для меня был - а потому и остался - гимном моей страны, я всегда буду ощущать как кощунство.
Вообще высокая степень тогдашней социальной включенности ребенка в жизнь страны в целом сейчас непредставима. Более подробно я буду говорить об этом в связи с войной и моими послевоенными школьными годами. Что касается тридцатых, то самым ярким примером может быть гражданская война в Испании. Чем на самом деле была эта война, я по-настоящему поняла, когда взрослым человеком прочла очерки Оруэлла "Памяти Каталонии" (Hommage to Catalonia). Правду сказать, у меня не хватило моральных сил прочесть эту книгу до конца - в такое отчаяние она меня повергла.
В детстве же все виделось по-иному: были герои-республиканцы, были негодяи-фашисты. И, наконец, были испанские дети, вывезенные из-под бомбежек в Союз. У меня сохранилась детиздатовская книга стихов А. Барто "Над морем звезды" с фотографиями известного тогда репортера Б. Макасеева. Сейчас эти фотографии ужасают, напоминая прежде всего о Чечне. Тогда же печальный смуглый мальчик лет пяти в шапочке-"испанке" и с игрушечной винтовкой на плече был символом беззащитного добра, противостоящего безусловному злу. Мне очень хотелось увидеть хоть одного всамделишного испанского ребенка.