- И сколько же прошло времени?
- Я тебе, кажется, говорил о церковном хоре? - спросил он. - Ты что, сердишься на меня? - переспросил он.
Сказала, что не сердится, и что "дальше-то что". Тогда он сказал, что там их два: тот, что справа, профессиональный хор - и это все равно, что художники, поэты, музыканты, а слева - любительский - и это как бы остальные люди. Что справа поют очень хорошо, а слева просто поют: иногда попадают, иногда нет. Но когда начинают петь все вместе, происходит что-то удивительное: уровень уже становится не важен, уровень как бы для того, чтобы помочь всем остальным, что уровень - это простая помощь, что оказывается "с тех пор" прошло два часа.
На столе стояли увеличенные цветы, на полу чайники, один меньше другого. "В самый большой могут уместиться все поочереди, как матрешки. - Налей-ка лучше отсюда сюда, а потом оттуда туда". Ирра уговорила, и он принес из холодильника стаканчик, чтобы она тут же набрала на палочку мороженое и стала водить ею по губам, играя на гармошке.
- Могу спеть, - сказала она.
- Спой.
- "Дай мне эту штучку. - Просто так не могу, но могу поменяться.- Дай просто так.- А ты мне тоже дай что-нибудь просто так. - Тогда получится не просто так, а просто так на просто так".
- Хорошая песенка, - похвалил он.
- Теперь хочется курить после сладкого, - она выкинула губную гармошку.
Бумажный стаканчик послужил пепельницей. Пепел прилип к бортикам, и они стали пушистыми, потом все размазалось, и стало светать. Некоторые предметы стали походить сами на себя. Стаканчик рухнул, взорвался, в окнах уже зажигали свет, и полумрак в комнате можно было принять и за утро и за вечер, поэтому кое для кого это было утро, а кое для кого вечер.
Ирра открыла глаза, и только потом увидела на подушке три розочки. Но на самом деле сначала на подушке было три розочки, а потом она уже открыла глаза.
- Додо, - позвала она.
Вместо Додостоевского в дверях появился Тоестьлстой.
- А Додо? - спросила она.
- Ушел.
- А это, - показала она на цветы.
- Это вам.
Тогда она поняла, что она умерла, что розочки у нее в изголовье, а романчик позади, а розочки впереди, и тогда она встала. Оделась, прочитала плакат: "Утром откройте на мир глаза, изумительно подкрашенные" и вышла на кухню.
- Чай? - спросил Тоестьлстой.
- Чай, - ответила. - А почему цветы?
- Просто так.
- Это вы мне просто так или он?
- Он ушел рано, сказал, что вернется поздно.
- Стало быть - это вы,- рассудила она,- Это потому что вы слышали, как я ночью пела?
- Нет, просто так.
А просто так быть не могло. Значит, она умерла и лежит теперь на смятой постели и рядом валяется в дупель закуренный стаканчик от мороженого; на подушке лежат три розочки, по радио передают похоронный марш с блатным оттенком. Тогда она наспех собрала силы, потому что жить-то хотелось, скатилась к нему с горки прямо на колени, да и поцеловала. Тоестьлстой изумился, но понял простой человеческий закон: просто так за просто так, и не рассердился. Она весело застелила свой гроб, розочки поставила в вазочку рядом с увеличенными цветами.
III.
Остановилась дымковская дама со свистком под мышкой, кончился праобраз дождя, две параллельные спички пересеклись, стоило им только обуглиться. "Ты тайно вытираешься моим полотенцем, чтобы не пачкать свое, я тайно вытираюсь твоим, чтобы не пачкать свое, и получается, что твое полотенце - мое, а мое твое. И я не знаю большей гадости, чем цветущие яблони по-немецки".
- Т.е., - позвала Ирра, - ты спишь?
Он ответил, что спит.
- Тогда почему же у тебя горит свет? - спросила она.
- А что ты хочешь? - спросил он.
- Можно к тебе зайти?
Она зашла к нему на кухню. Он уже лежал на раскладушке, и в тусклой железяке в изголовье горели два огонька.
- Не бойся, сказал он,- это не звезды.
Тогда она села на край.
- Если тебе низко, - сказала она, - я могу тебе дать еще одну подушку.
- Мне не низко, - сказал он. - Он сегодня не придет.
На столе было липко, и пальцы сразу прилипли, и без того на столе было мало места.
- Если тебе холодно, - сказала она, - я могу тебе дать еще одно одеяло.
- Мне не холодно, - сказал он.
Ирра сказала, что ей грустно. Поставили чайник. Скоро он закипел, из носика пошел пар и повалил прямо на стекло. Стало тепло. Додостоевский пришел уже после чая, но до того, как она легла спать.
- Ждешь меня, - сказал он, - не спишь?
- Мы пили чай, Т.е. решил, что ты уже не придешь.
- Вот как, - сказал он.
Ирра забралась под одеяло и отвернулась к стенке.
- Не хочешь? - спросил он.
Она ничего не ответила, и он попросил хотя бы ее руку. Все осталось в руке. Плюнув на то, что Тоестьлстой слышит из кухни, она пошла в ванную и гремела там, пока мыла руки. Она вернулась и сказала, что ей плохо и у него жить, что ей ничего не нравится, что лучше бы она умерла еще тогда, "когда розочки".
- Замолчи, - сказал он, - я сплю.
Она, конечно, замолчала, и тогда он первый заговорил.
- В общем я предполагал, что это может случиться, но так скоро...
- Сначала скажи, что "это"?
- У вас сегодня все было с Т.е.
- Не сегодня.
- Даже так? - удивился.
- Еще тогда, когда "розочки".
- Ну что же, - сказал Додостоевский, - завтра ты уедешь к матери, что я могу еще сказать.
- Еще что-нибудь скажи.
- Спокойной ночи, - сказал.
И дальше уже начинался забор. Доисторические сосульки свисали с огромных крыш. Под ними стояли бессмертные и герои, и сосульки их не убивали. Но как только наступил март, и все смертные высыпали на улицу и тоже встали под крыши, они всех до одного поубивали. В небе было очень красиво: солнце, набитые облака, самолеты, дети, грузовики. Ирра растолкала Додостоевского, и он повернулся.
- Что тебе? Я не сплю.
- Я завтра никуда не уеду, - сказала.
- Ну и что.
- Что значит "ну и что"? - не поняла она.
И с крыш капали будущие сосульки, и шел дождь - будущий снег.
В просеках дневного света висело барахло. Не так уж хотелось ходить по улицам, запущенным с утра, и никак нельзя было подобрать глагола: они на кухне не сидят, а что? Посредине стола стоял хлеб и бутылка с недопитым пивом. Вместо знакомого аккорда в сороковой симфонии Моцарта раздался гудок автомобиля. Примером развернутой секунды могло служить собрание сочинений маркиза де Сада. Не что иное как предоргазмная секунда со своими исключительными героями: официантами, девочками, писателями разрослась до "120 дней Содома". Все подходило к концу или к другому началу: закипал чайник и заслонял паром окно со знанием всего города: доморощенными автомобилями, газонами-пастбищами не для скота. "Хотя бы вытерла со стола". - "Додо умрет первый, а я останусь с Т.е.; Т.е. умрет первый, а я останусь с Додо; я умру первая, а кто из них умрет первый уже неважно". Намочила тряпку, прошлепала ею мимо сахарницы, бутылки и чашек. "Ну, вытерла, дальше что?" А дальше рассвет в ванной, с луной, побелевшей от приоткрытой двери в коридор, где день уже давно. "Доброе утро". - "День уже давно". - "В таком случае",- Ирра смахнула свои вещи в сумку, надела пальто, поцеловала и того в щечку, и другого в щечку, присела "на дорожку", которая так и не состоялась. На кухне была грязь, скопившаяся за неделю и перешедшая накануне в эстетическую категорию по единственной причине: якобы одухотворенности. Накануне Ирра молилась на грязную миску и просила у нее защиты, это было примерно так: "Сделай же, чтобы кто-нибудь из них отвалил сам по себе, а я уж останусь с тем, кто останется, и буду его". Миска с византийской мозаикой из подгоревших макарон и кусочков мяса все же потом отмывалась и после этого становилась не культовым предметом, а чистой миской.