Причем, чтобы их не забрали в другие батальоны, где всего по одной лодке, я приказал маскировать их тщательно, на марше прятать под сено и в отчетности об имеющихся подсобных переправочных средствах указываю всего две лодки, а не пять.
Мальчик грызет леденцы и смотрит журналы. К разговору Холина и Катасонова он не прислушивается. Просмотрев журналы, он откладывает один, где напечатан рассказ о разведчиках, и говорит мне:
- Вот это я прочту. Слушай, а патефона у тебя нет?
- Есть, но сломана пружина.
- Бедненько живешь, - замечает он и вдруг спрашивает: - А ушами ты можешь двигать?
- Ушами?.. Нет, не могу, - улыбаюсь я. - А что?
- А Холин может! - не без торжества сообщает он и оборачивается: - Холин, ну-ка покажи - ушами!
- Всегда - пожалуйста! - Холин с готовностью подскакивает и, став перед нами, шевелит ушными раковинами; лицо его при этом остается совершенно неподвижным.
Мальчик, довольный, торжествующе смотрит на меня.
- Можешь не огорчаться, - говорит мне Холин, - ушами двигать я тебя научу. Это успеется. А сейчас идем, покажешь нам лодки.
- А вы меня с собой возьмете? - неожиданно для самого себя спрашиваю я.
- Куда с собой?
- На тот берег.
- Видали, - кивает на меня Холин, - охотничек! А зачем тебе на тот берег?.. - И, смерив меня взглядом, словно оценивая, он спрашивает: - Ты плавать-то хоть умеешь?
- Как-нибудь! И гребу и плаваю.
- А плаваешь как - сверху вниз? по вертикали? - с самым серьезным видом интересуется Холин.
- Да уж, думаю, во всяком случае, не хуже тебя!
- Конкретнее. Днепр переплывешь?
- Раз пять, - говорю я. И это правда, если учесть, что я имею в виду плавание налегке в летнее время. - Свободно раз пять, туда и обратно!
- Силе-ен мужик! - неожиданно хохочет Холин, и они втроем смеются. Вернее, смеются Холин и мальчик, а Катасонов застенчиво улыбается.
Вдруг, сделавшись серьезным, Холин спрашивает:
- А ружьишком ты не балуешься?
- Иди ты!.. - раздражаюсь я, знакомый с подвохом подобного вопроса.
- Вот видите, - указывает на меня Холин, - завелся с пол-оборота! Никакой выдержки. Нервишки-то явно тряпичные, а просится на тот берег. Нет, парень, с тобой лучше не связываться!
- Тогда я лодку не дам.
- Ну, лодку-то мы и сами возьмем - что у нас, рук нет? А случ-чего позвоню комдиву, так ты ее на своем горбу к реке припрешь!
- Да будет вам, - вступается мальчик примиряюще. - Он и так даст. Ведь дашь? - заглядывая мне в глаза, спрашивает он.
- Да уж придется, - натянуто улыбаясь, говорю я.
- Так идем посмотрим! - берет меня за рукав Холин. - А ты здесь побудь, говорит он мальчику. - Только не возись, а отдыхай.
Катасонов, поставив на табурет фанерный чемоданчик, открывает его - там различные инструменты, банки с чем-то, тряпки, пакля, бинты. Перед тем как надеть ватник, я пристегиваю к ремню финку с наборной рукоятью.
- Ух и нож! - восхищенно восклицает мальчик, и глаза у него загораются. Покажи!
Я протягиваю ему нож; повертев его в руках, он просит:
- Слушай, отдай его мне!
- Я бы тебе отдал, но понимаешь... это подарок.
Я его не обманываю. Этот нож - подарок и память о моем лучшем друге Котьке Холодове. С третьего класса мы сидели с Котькой на одной парте, вместе ушли в армию, вместе были в училище и воевали в одной дивизии, а позже в одном полку.
...На рассвете того сентябрьского дня я находился в окопе на берегу Десны. Я видел, как Котька со своей ротой - первым в нашей дивизии - начал переправляться на правый берег. Связанные из бревен, жердей и бочек плотики миновали уже середину реки, когда немцы обрушились на переправу огнем артиллерии и минометов. И тут же белый фонтан воды взлетел над Котькиным плотиком... Что было там дальше, я не видел - трубка в руке телефониста прохрипела: "Гальцев, вперед!..
" И я, а за мной вся рота - сто с лишним человек, - прыгнув через бруствер, бросились к воде, к точно таким же плотикам... Через полчаса мы уже вели рукопашный бой на правом берегу...
Я еще не решил, что сделаю с финкой: оставлю ее себе или же, вернувшись после войны в Москву, приду в тихий переулочек на Арбате и отдам нож Котькиным старикам, как последнюю память о сыне...
- Я тебе другой подарю, - обещаю я мальчику.
- Нет, я хочу этот! - говорит он капризно и заглядывает мне в глаза. Отдай его мне!
- Не жлобься, Гальцев, - бросает со стороны Холин неодобрительно. Он стоит одетый, ожидая меня и Катасонова. - Не будь крохобором!
- Я тебе другой подарю. Точно такой! - убеждаю я мальчика.
- Будет у тебя такой нож, - обещает ему Катасонов, осмотрев финку. - Я достану.
- Да я сделаю, честное слово! - заверяю я. - А это подарок, понимаешь память!
- Ладно уж, - соглашается наконец мальчик обидчивым голосом. - А сейчас оставь его - поиграться...
- Оставь нож и идем, - торопит меня Холин.
- И чего мне с вами идти? Какая радость? - застегивая ватник, вслух рассуждаю я. - Брать вы меня с собой не берете, а где лодки, и без меня знаете.
- Идем, идем, - подталкивает меня Холин. - Я тебя возьму, - обещает он. Только не сегодня.
Мы выходим втроем и подлеском направляемся к правому флангу. Моросит мелкий, холодный дождь. Темно, небо затянуто сплошь - ни звездочки, ни просвета.
Катасонов скользит впереди с чемоданом, ступая без шума и так уверенно, точно он каждую ночь ходит этой тропой. Я снова спрашиваю Холина о мальчике и узнаю, что маленький Бондарев из Гомеля, но перед войной жил с родителями на заставе где-то в Прибалтике. Его отец, пограничник, погиб в первый же день войны. Сестренка полутора лет была убита на руках у мальчика во время отступления.
- Ему столько довелось пережить, что нам и не снилось, - шепчет Холин. Он и в партизанах был, и в Тростянце - в лагере смерти... У него на уме одно: мстить до последнего! Как рассказывает про лагерь или вспомнит отца, сестренку, - трясется весь. Я никогда не думал, что ребенок может так ненавидеть...
Холин на мгновение умолкает, затем продолжает еле слышным шепотом:
- Мы тут два дня бились, - уговаривали его поехать в суворовское училище. Командующий сам убеждал его: и по-хорошему и грозился. А в конце концов разрешил сходить с условием: последний раз! Видишь ли, не посылать его - это тоже боком может выйти. Когда он впервые пришел к нам, мы решили: не посылать! Так он сам ушел. А при возвращении наши же - из охранения в полку у Шилина обстреляли его. Ранили в плечо, и винить некого: ночь была темная, а никто ничего не знал!.. Видишь ли, то, что он делает, и взрослым редко удается. Он один дает больше, чем ваша разведрота. Они лазят в боевых порядках немцев не далее войскового тыла *.[* На театре военных действий тыл подразделений, частей и соединений носит название войскового тыла (или же тактического), а тыл армий и фронтов - оперативного тыла.] А проникнуть и легализироваться в оперативном тылу противника и находиться там, допустим, пять - десять дней разведгруппа не может. И отдельному разведчику это редко удается. Дело в том, что взрослый в любом обличье вызывает подозрение. А подросток, бездомный побирушка - быть может, лучшая маска для разведки в оперативном тылу... Если б ты знал его поближе - о таком мальчишке можно только мечтать!.. Уже решено, если после войны не отыщется мать, Катасоныч или подполковник усыновят его...
- Почему они, а не ты?
- Я бы взял, - шепчет Холин, вздыхая, - да подполковник против. Говорит, что меня самого еще надо воспитывать! - усмехаясь, признается он.
Я мысленно соглашаюсь с подполковником. Холин грубоват, а порой развязен и циничен. Правда, при мальчике он сдерживается, мне даже кажется, что он побаивается Ивана.