Вот именно, уже отведав, испытав это неоспоримо мудрое тепло, я обнаружил в своем существе качественно новое чувство: супружескую нежность, терпимость и терпеливость. Оно, очевидно, сродни родительскому. Это великое жертвенное чувство ответственности за человека, за женщину, которая оказывается, тебе настолько близка, дорога, желанна и родная, что...
Окончательно уразумев это преображение своего сердца, я, если честно, в некотором роде занедужил той частью своего мужского естества, которое еще не призабыло милые острые обморочные утехи плоти.
Эта эгоцентрическая, вольнолюбивая часть возопила: сударь, отныне вы не свободны! Вы в заточении своего чувства. Чувства супружеского долга. Вы, сударь, обречены, нести свой семейный крест до могилы... ее или своей.
Да, честное, откровенное признание этого ответственного чувства в себе, все-таки было для меня откровением. Можно даже сказать - открытием! Открытием ученого мужа совершенно неизвестного природного феномена, которое по какой-то нелепой случайности еще не известно всему бедному человечеству, и незнание которого лишь усугубляет вину его, такого равнодушного, нелюбознательного...
Я зажил странной двойной жизнью. Сердце успокоилось, его перестали терзать и тревожить всяческого рода чувственные аритмии, тахикардии, - ритм его наладился, - оно свыклось и прикипело к другому, любимому, супружескому.
Но опять же, я не строю иллюзий относительно его вечного благолепия, благоразумия и прочего, верноподданнического послушания.
Случается, оно, каналья, многоопытное, притерпелое, прагматическое вдруг совершенно некстати начинает трепыхаться и колотиться при обнаружении рядом абсолютно незнакомого, загадочного женского сердца, выдавая моему трезвому, устоявшемуся, супружескому разуму явно конфузливую, невнятную, полузабытую, неблагонадежную, но достаточно настойчивую информацию...
И признаться, я до сих пор с честью уходил (а возможно и увиливал), не позволяя себе проникнуться, очароваться этой (в сущности, рутинной, обыденной) греховной, а возможно для кого-то и полезной (для пущей крепи семейной, испытавши мелкую интрижку измены), информацией.
Ведь вековой же греховодной практикой проверено, что чужие женские сердечные стрелы-флюиды имеют обыкновение поражать объект уколом-царапиной, небезызвестным легким недугом, который наш великий сердцевед Иван Алексеевич Бунин чрезвычайно удачно окрестил "Солнечным ударом".
Наверное, каждый в той или иной степени испытал в своей судьбе этот самый Бунинский солнечный удар. В той или иной степени...
Потому что, если идти дальше, позволить себе, своей прихоти испить еще раз из этого сладостного запретного источника. И, не удержавшись, еще и еще набрать полный жадный рот, чтоб насытиться окончательно. И после чего с равнодушием и отдохновением отвернуться. А то и в немилосердное раздражение впасть, являя детскую призабытую капризность, в виду дурной перегруженности желудка сиропной шипучей благодатью.
Именно в немилость впасть своему же чувству, некстати разбуженному солнечным ударом...
И прегорькая истина будет вам уготована, и вы не сдержитесь, непременно же неблагодарно поморщитесь, и тем откроетесь перед нею, которая, возможно, еще благоговеет, дышит вами, уже живет вами... Зачем-то живет вами, насытившимся, брюзгливым, сторонящемся в глупой надежде сохранить в себе то небесное оглушающее ощущение солнечное удара...
Милая, очаровательная, - но зачем же такая навязчивая и доступная?
А она не желает и не хочет догадываться, что она явилась вам именно как Бунинский солнечный удар, совсем нежданный, и оттого втройне удивительный, неповторимый и быстротечный, как зеркальный блик хрустального ломящего зубы потаенного лесного ручья...
Всего лишь только единственный удар!
Удар, который помнится всю жизнь.
И я, прагматичный глупец, говорю вам заранее: милая сударыня, не вините меня за чувство мое скоропостижное... Мне, моему разуму горше вашего ослепленного чувственностью сердца. Разум крепче и реальнее страдает, если разлука стоит того, если он искренне судит свое слабовольное, не оправдавшее ваших будущих чаяний сердце.
Нет, мой холодный разум хранит тот миг ослепительного удара... Тот солнечный миг-затмение, укутавший в невидимость и ненужность все дела мои служебные, супружеские, родительские...
Я наговариваю на себя, или же мне померещилось затмение? Скорее всего, сновидческие фантазийные помыслы, навеянные сказочником Буниным...
Тогда же, придя в себя, я понял: я попал в настоящий капкан волчий.
Я понял, как я ошибся, - опутанный, спеленатый вашей любовью. Мое брежное супружеское сердце, оставаясь не в свободе, изведавши сладчайший миг помрачения, томилось в предощущениях новых солнечных ударов, не спрашивая меня - хозяина.
А хозяин, хоть и дурень, догадывался, что подобные удары Судьба не разбрасывает, кому попало.
Я начинал догадываться, что надобно ценить эти редчайшие презенты Судьбы, и тихо, наедине радоваться им, не роптать, не морщиться по-барски.
Я же помню барские свои холодные колени, которые вы согревали своим милым влюбленным телом, а мой безвольный предательский рот вашим, душистым, чувственным, ненасытным. А во мне в ровном супружеском аллюре гоняло мое сердце, пресыщенное вашей вседотрожностью.
Оно, каналья, пригубившее терпкое запретное зелье, давно уже не здесь, оно резвится в летней роще, в прохладной тени дерев у чьих-то оголенных женских ножек.
Увы, ножки не спрятаны в допотопный кринолин. Ножки чрезвычайно не таинственны, когда искренни лишь щиколотки тонкие, и то лишь едва-едва.
И сердце мое черствое, изменчивое не подскажет прерывистую речь: умоляю вас!
И хозяйка этих бесстрашно заголенных ножек не вздумает сказать: сумасшествие...
И сердце мое не дождется бесстрашного, безумного ответа: а, да делайте, как хотите...
И сердце, привычное в своей холодности, не смутится ее дерзкой воли, ее затмения солнечного...
* * * * * * *
Занимаюсь на кухне обычным рутинным немужским ремеслом - надраиваю тарелки, ложки, чашки, поварешки. Имею на лице меланхолическую слегка уксусную мину. Она еще более подчеркивает интеллектуальность моего времяпрепровождения.
Это мой обязательный ежевечерний ритуал, совершаю который с ритуальной же отрешенностью и покорностью, как нечто неизбежное и неизбывное, и вроде бы уже не замечаемое моим мыслительным мужским естеством.
В свое время (молодоженное), осваивая сии ритуальные манипуляции, мне чрезвычайно лестно мнилось, представлялось - как же, как же! - нежнейший, просвещенный супруг сберегает ручки с наманикюренными ноготками своей возлюбленной от такой скучнейшей и нуднейшей службы-напасти, как мытье посуды, поднакопленной за день их дружной совместной супружеской жизни.
Впрочем, не просто супружеской, но и взаимонежной, взаимо-трепещущей, потому как срок ее совсем-то еще малозначителен - и полутора годов не пролетело с той памятной мистической странно-случайной встречи на майской столичной улице, у входа, на ступеньках вполне рядовой булочной, с массой белой сдобы и ржаных кирпичей.
О, эта первая, навечно запечатленная в сердце встреча...
Холостое эгоистическое сердце, пораженное неотвратимой и нежной стрелой шалуна амура...
Зато мужественно и претерпеваю нынешнюю моечную, напрочь немужскую процедуру.
И ведь не ропщу. Не взываю к состраданию. Не лелею и надежды, как бы этак извернуться, притвориться снобом и барином.