Снегов Сергей
Сергей Снегов
СОДЕРЖАНИЕ
Часть первая
Слово есть дело
Рассказы
Слово есть дело
Что такое туфта и как ее заряжают
Мишка, король и я
Пари на разок
Жизнь до первой пурги
Духарики и лбы
Король, оказывается, не марьяжный
Гнусное предложение
Валя отказывается от премии
Любовь как материальная производительная сила
Побег с коровой
Под вечными звездами
Часть вторая
Очерки о блатном языке с толковым словарем
Философия блатного языка
Приложение 1-е. Л. Н. Гумилёв "Отпадение Нидерландов от Испанского владычества"
Приложение 2-е. О тонком строении обыденного языка
Толковый словарь лагерно-воровского языка
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СЛОВО ЕСТЬ ДЕЛО
РАССКАЗЫ
СЛОВО ЕСТЬ ДЕЛО
Кто-то нудно плакал надо мной молодым жалким голоском. Плач начался вчера вечером - наверное, сразу, как привезли из суда - и продолжался уже ровно двадцать часов; было по-человечески удивительно, откуда берется столько влаги на слезы. Чужое рыдание выводило меня из себя. Я метался по узкой каморке в "Пугачевской" башне Бутырской тюрьмы и, задирая лицо в потолок, ругался, кричал и требовал перестать - нельзя же так по-бабьему распускаться! И мне нелегко, и я после суда, тоже выслушал чудовищно несправедливый приговор, ложь на лжи, а не суд, но ведь держусь же... Перестань, будь ты проклят, своим плачем ты сводишь с ума! Но парень, рыдавший в камере надо мной, не слышал ни моих просьб, ни проклятий. Он слышал только свое рыдание, он выплакивал свое горе, - чужое горе, которое он усиливал своими слезами, до него не доходило. Как громко я ни старался орать, что и у меня тоже несчастье - десять лет объявленного мне ни за что, ни про что тюремного заключения.
- Лучше уж умереть, чем так надрывать горло, - сказал я себе в отчаянии. - И точно, почему бы не умереть, жизни больше не будет! Десять лет мне не вынести! А и вынес бы, так незачем.
Эта мысль - покончить расчеты с жизнью - явилась мне уже в тот момент, когда я закричал на своих судей: "Вы лжецы, ваш приговор - ложь, ложь, ложь!", и рванулся к ним, а два бойца охраны завернули мне руки за спину и придавили голову к коленям, а потом вытащили из судейской камеры в коридор и еще долго волокли по бесконечному лефортовскому коридору, пока не бросили в одиночку - тут можешь разоряться, сколько хватит дурного голоса! Но там я уже не орал и не проклинал судей, а молчаливо метался на койке и в бешенстве кусал подушку, чтобы дать какой-то выход душившему меня отчаянию. Вот тогда и появилась мысль: а не прервать ли так неудачно скривившуюся жизнь? Не натянуть ли нос злобной судьбе - и полный расчет! Но в камере все было привинчено и туго закреплено - никакого способа самоумертвиться, да и времени не стало - вызвали, посадили в машину багровой окраски, грузовую, закрытую, с камуфлирующей - чтобы не смущать москвичей на улицах, - надписью на боку "Мясо", и воротили в Бутырку, но не в старую камеру, а сюда, в одну из комнаток знаменитой "Пугачевской" башни - в ней, по слухам, сидел сам Пугачев.
И под непрерывный плач верхнего соседа я с ожесточенной деловитостью стал выяснять в новой камере, годится ли она для окончательного решения жизненной проблемы. Камера была маленькая, на три койки, с высоким потолком, с окошком, защищенным снаружи щитком-"намордником".
Я подпрыгнул на койке, уцепился за решетку окна, прутья держали хорошо - каждый вполне годился послужить за классический "висельный крюк". Но веревки не было, простыни тоже отсутствовали, а из трухлявых одеял надежного жгута не скрутить, это понималось сразу. И тут я увидел длинное "вафельное" полотенце, брошенное на отведенную мне койку.
Ощупав полотенце по всей длине, я понял, что судьба наконец улыбнулась мне - правда, издевательски-злобной ухмылкой. Если ночью разорвать полотенце надвое, то из двух половинок можно скрутить прочный и длинный жгут, хватит завязать двойным узлом на решетке и смастерить просторную петлю, чтобы в нее пролезла голова. Я проверил, как полотенце обхватывает шею. Оно обхватывало с избытком, на планируемую петлю можно было положиться. Теперь оставалось подвести мысленно итоги существования. Я забегал по камере, торопливо вызванивая в мозгу, под аккомпанемент чужого рыдания с потолка, нечто вроде поэтического завещания - прощальные стихи. Минут через десять я уже вслух перебивал мрачным и решительным пятистопным ямбом чужое рыдание:
Как бабочка на пламенные свечи
Летит неудержимо и нелепо
И, обгорев, почти без крыл, навстречу
Огню последнему вновь рвется слепо,
Так я, измученный и непокорный,
Раздавленный чужих людей делами,
Кружусь в бесчувствии вкруг мысли черной,
Бросаясь в эту мысль, как в пламя!
Закончив стих, я присел на койку. Меня затуманила безмерная усталость. Покончить с жизнью было, конечно, неплохо. Но ужасало, что для этого нужны энергичные действия - рвать на половинки крепкое полотенце, крутить жгут, лезть к оконной решетке, прилаживать к шее петлю... Смерть перестала привлекать меня. Я с ней как бы рассчитался прощальными стихами. Смертельно тянуло спать. Я закрыл глаза и повалился головой на подушку.
Меня пробудил скрип двери. В камеру вошел мужчина с вещевым мешком в руках. Он остановился посередине камеры и хмуро уставился на меня. Он был среднего роста, средних лет, очень худ, очень темнокож лицом, с очень - до болезненного впечатления - запавшими глазами. Цвета их в яме глазниц ни тогда, ни после я разглядеть не мог, они, вероятно, не отличались цветом от кожи лица. Я глупо спросил:
- Вы кто?
- Дебрев, - ответил он и поправился: - Это фамилия - Дебрев. А вообще я арестант, как и вы, и осужден по той же статье, как ваша, и не сомневаюсь, на тот же срок.
Он кинул мешок с вещами на свободную койку и присел. Я сказал:
- Меня осудили на десять лет тюрьмы, с последующим поражением в правах на пять лет. Осудили неправильно, несправедливо, весь приговор - клевета! Я так и крикнул моим судьям, что они лжецы.
- А они что?
- Скрылись в соседней комнате, а меня скрутила охрана.
- Естественно. В ярости еще могли кинуться на них, случаи бывали. Какому судье охота попадать под кулак осужденного? Правда, вы не из геркулесов, но все же... Кто вас судил?
- Главный судья - Никитченко, заседатели Горячих и Дмитриев.
- Серьезный народ. Военная коллегия Верховного Суда СССР. Статья 58-я, пункты 8 через 17, да еще 10 и 11. Верно?
- Верно. А почему вы меня спрашиваете о статьях?
- О чем же нам еще разговаривать в камере? Закона от первого декабря 1934 года не применили? Впрочем, раз вы тут, значит, нет.
- В обвинительном заключении был закон от первого декабря, а в приговоре не упоминалось.
- Пощадили вас. По молодости, очевидно. Вам сколько?
- Двадцать шесть. Вы считаете, что меня пощадили? Взяли совершенно невинного человека на десять лет...
Он вдруг впал в раздражение.
- Не стройте из себя младенца! В двадцать шесть лет пора покончить с детской наивностью! Закон от первого декабря 1934 года принят после убийства Кирова и предусматривает только одно наказание - смертную казнь. Если бы он оставался в вашем приговоре, ваш прах уже везли бы в крематорий.
Землистое лицо Дебрева сердито дергалось. Мне показалось, что он беспричинно возненавидел меня. Я сказал, сколько мог спокойней:
- Вы, очевидно, хорошо разбираетесь в уголовном кодексе?
- И не только в уголовном, - буркнул он. - Я по старой профессии юрист. Правда, уже давно на партработе...